не считаю. А вычистки! Вот у меня записано 18 раз. А грыж! А трахеотомия! делал, и вышло удачно. Сколько гигантских гнойников я вскрыл! А повязки при переломах! Гипсовые и крахмальные. Вывихи вправлял. Интубации. Роды. Приезжайте с какими хотите. Кесарева сечения делать не стану, это верно. Можно в город отправить. Но щипцы, повороты — сколько хотите.
Помню государственный последний экзамен по судебной медицине. Профессор сказал:
— Расскажите о ранах в упор.
Я развязно стал рассказывать, и рассказывал долго, и в зрительной памяти проплывала страница толстейшего учебника. Наконец я выдохся, профессор поглядел на меня брезгливо и сказал скрипуче:
— Ничего подобного тому, что вы рассказали, при ранах в упор не бывает. Сколько у вас пятерок?
— Пятнадцать, — ответил я.
Он поставил против моей фамилии тройку, и я вышел в тумане и позоре вон...
Вышел, потом вскоре поехал в Мурьино, и вот я здесь один. Черт его знает, что бывает при ранах в упор, но когда здесь передо мной на операционном столе лежал человек и пузыристая пена, розовая от крови, вскипала у него на губах, разве я потерялся? Нет, хотя вся грудь у него в упор была разнесена волчьей дробью, и было видно легкое, и мясо груди висело клоками, разве я потерялся? И через полтора месяца он ушел у меня из больницы живой. В университете я не удостоился подержать ни разу в руках акушерские щипцы, а здесь, правда, дрожа, наложил их в одну минуту. Не скрою того, что младенца я получил странного: половина его головы была раздувшаяся, сине-багровая, безглазая. Я похолодел. Смутно выслушал утешающие слова Пелагеи Ивановны:
— Ничего, доктор, это вы ему на глаз наложили одну ложку.
Я трясся два дня, но через два дня голова пришла в норму.
Какие я раны зашивал. Какие видел гнойные плевриты и взламывал при них ребра, какие пневмонии, тимы, раки, сифилис, грыжи (и вправлял), геморрои, саркомы.
Вдохновенно я развернул амбулаторную книгу и час считал. И сосчитал. За год, вот до этого вечернего часа, я принял 15613 больных. Стационарных у меня было 200, а умерло только шесть.
Я закрыл книгу и поплелся спать. Я, юбиляр 24 лет, лежал в постели и, засыпая, думал о том, что мой опыт теперь громаден. Чего мне бояться? Ничего. Я таскал горох из ушей мальчишек, я резал, резал, резал... Рука моя мужественна, не дрожит. Я видел всякие каверзы и научился понимать такие бабьи речи, которых никто не поймет. Я в них разбираюсь, как Шерлок Холмс в таинственных документах... Сон все ближе...
— Я, — пробурчал я, засыпая, — я положительно не представляю себе, чтобы мне привезли случай, который бы мог меня поставить в тупик... может быть, там, в столице, и скажут, что это фельдшеризм... пусть... им хорошо... в клиниках, в университетах... в рентгеновских кабинетах... я же здесь... все... и крестьяне не могут жить без меня... Как я раньше дрожал при стуке в двери... как корчился мысленно от страха... А теперь...
* * *
— Когда же это случилось?
— С неделю, батюшка, с неделю, милый... Выперло...
И баба захныкала.
Смотрело серенькое октябрьское утро первого дня моего второго года. Вчера я вечером гордился и хвастался, засыпая, а сегодня стоял в халате и растерянно вглядывался.
Годовалого мальчишку она держала на руках как полено, и у мальчишки этого левого глаза не было. Вместо глаза из растянутых истонченных век выпирал шар желтого цвета величиной с небольшое яблоко. Мальчишка страдальчески кричал и бился, баба хныкала. И вот я потерялся.
Я заходил со всех сторон. Демьян Лукич и акушерка стояли сзади меня. Они молчали, ничего такого они никогда не видели.
«Что это такое... Мозговая грыжа... Гм... он живет... Саркома... Гм... мягковата... Какая-то невиданная жуткая опухоль... Откуда же она развилась... Из бывшего глаза... А может быть, его никогда не было... Во всяком случае, сейчас нет...»
— Вот что, — вдохновенно сказал я, — нужно будет вырезать эту штуку...
И я тут же представил себе, как я надсеку веко, разведу их в стороны и...
«И что... Дальше-то что? Может, это действительно из мозга... Фу, черт... Мягковато... на мозг похоже...»
— Что резать, — спросила баба, бледнея, — на глазу резать? Нету моего согласия...
И она в ужасе стала заворачивать младенца в тряпки.
— Никакого глаза у него нету, — категорически ответил я, — ты гляди, где же ему быть. У твоего младенца странная опухоль...
— Капелек дайте, — говорила баба в ужасе.
— Да что ты, смеешься? Каких таких капелек? Никакие капельки тут не помогут.
— Что же ему, без глаза, что ли, оставаться?
— Нету у него глаза, говорю тебе.
— А третьего дни был, — отчаянно воскликнула баба. «Черт»...
— Не знаю, может, и был... черт... только теперь нету... И вообще, знаешь, милая, вези ты своего младенца в город. И немедленно, там сделают операцию... Демьян Лукич. А?
— М-да, — глубокомысленно отозвался фельдшер, явно не зная, что и сказать, — штука невиданная.
— Резать в городе, — спросила баба в ужасе, — не дам.
Кончилось это тем, что баба увезла своего младенца, не дав притронуться к глазу.
Два дня я ломал голову, пожимал плечами, рылся в библиотечке, разглядывал рисунки, на которых были изображены младенцы с вылезающими вместо глаз пузырями... Черт. А через два месяца младенец был мною забыт.
Прошла неделя.
— Анна Жухова, — крикнул я.
Вошла веселая баба с ребенком на руках.
— В чем дело? — спросил я привычно.
— Бока закладывает, не продохнуть, — сообщила баба и почему-то насмешливо улыбнулась.
Звук ее голоса заставил меня встрепенуться.
— Узнали? — спросила баба насмешливо.
— Постой... постой... да это что... Постой, это тот самый ребенок.
— Тот самый. Помните, господин доктор, вы говорили, что глаза нету и резать чтобы...
Я ошалел. Баба победоносно смотрела, в глазах ее играл смех.
На руках молчаливо сидел младенец и глядел на свет карими глазами. Никакого желтого пузыря не было в помине.
«Это что-то колдовское...» — расслабленно подумал я.
Потом несколько придя в себя, осторожно оттянул веко. Младенец хныкал, пытался вертеть головой, но все же я увидел... малюсенький шрамик на слизистой... А... а...
— Мы как выехали от вас тады... Он и лопнул...
— Не надо, баба, не рассказывай, — сконфуженно сказал я, — я уже понял...
— А вы
