В углу за печкой беспокойно и тревожно спавшая девочка пробормотала сквозь сон:
— Выгнали!
Утром, едва открыв глаза, Юлианка вдруг звонко рассмеялась. Отчего? Кто знает? Быть может, от того же, отчего птицы поют на заре, отчего рой золотистых насекомых весело жужжит, купаясь в лучах восходящего солнца…
Первый утренний луч прокрался в комнату и скользнул по седым волосам старушки, которая, сложив маленькие сухие руки, смотрела, подняв голову, в окно и вполголоса молилась: «Отче наш, иже еси на небесех!»
Услышав смех ребенка, она произнесла «аминь» и обернулась.
— Проснулась уже? — спросила она. — Ну как? Хорошо спала? Тепло было?
Юлианке, запеленутой, точно в свивальник, в старую толстую шаль, было хорошо и тепло. Похожая на маленькую мумию, с сияющими глазами и улыбающаяся, она посидела еще немного в своем углу, потом вскочила и, волоча по полу шаль, которая, развязавшись, держалась только на плечах, подбежала к старушке, протягивавшей ей горшочек с молоком.
— Попей молочка и оставь мне немного! — сказала она.
Юлианка пила; по глазам было видно, как она поражена тем, что ей досталась такая вкусная еда.
— А теперь я попью. Это, видишь ли, весь мой завтрак. Половину я отдала тебе, ну и на здоровье. Когда-то я пила чай, кофе или шоколад, только давно это было… А теперь радуюсь, если есть хоть немного молока. Подумать только! Ну, ничего! Человек бывает на коне, — бывает и под конем. На коне я уже была и никогда больше не буду, а ты, может, еще и будешь, кто знает? Ты еще маленькая, у тебя вся жизнь впереди. Но пока тебе надеть нечего, кроме рубахи, из которой ты давно уже выросла. Коленки видно, фи, неприлично… Надо будет у знакомых платьишко старое для тебя выпросить…
Она натянула на себя порыжевший стеганый салоп, а на седую голову надела рваный чепчик из белой кисеи.
— У меня, видишь ли, много знакомых среди господ, которым я свое рукоделие продаю… Так и хожу из дома в дом и продаю… На лестницу стало трудно подниматься, а там, где лестницы нет, там во дворе собаки проклятые набрасываются, платье рвут… Одна как-то меня за ногу укусила… Нога распухла, и целую неделю я ходить не могла… А бывает, что грубияны эти — лакеи или кухарки — ругают и прочь гонят и еще кричат вслед: «Нищенка!» Кто бы мог подумать!
Голубые глаза с воспаленными веками, словно застыв, глядели куда-то в пространство.
— Нищенка! Нищенка! Какая же я нищенка! Разве я не работаю? Разве мои рукоделия не лучше тех, что висят в витринах магазинов? Салфетки, одеяла, кружева плетеные, дорожки я делаю и буду делать, пока глаза служат… а вот когда они откажутся…
Голова ее снова затряслась, словно она очень чего-то испугалась, а морщины на лбу разбежались в разные стороны.
Подняв с полу шаль, соскользнувшую с плеч ребенка, старушка набросила ее на себя, а на голову надела черный капор.
— Теперь, — сказала она, — ступай во двор. Я ухожу в город и мне нужно запереть дверь. Вечером можешь опять прийти. Молока выпьешь и переночуешь. Я дома не обедаю, видишь — печка развалилась, и ее нельзя топить. Я хожу к одной почтенной женщине, у которой есть плита. Мы с ней вскладчину обед готовим: то суп, то картошку сварим. А когда у меня много работы, я не выхожу из дому и обедаю баранками, размоченными в воде… Кто бы мог подумать! Ну ступай, ступай во двор, надо дверь запереть. А вечером приходи, я, может быть, принесу тебе поесть, от обеда оставлю.
Они вышли вместе. Старушка поплелась по улице, а девочка в короткой рубашонке стояла, прислонившись к стене дома. Она уже не смеялась больше, потому что день был ветреный и холодный, а осеннее солнце светило, но не грело. Юлианка, дрожа от холода, пошла к дому прачки. У дверей флигеля она остановилась в нерешительности, то протягивая руку к двери, то отдергивая ее. Вдруг на пороге показалась прачка с коромыслом и двумя пустыми ведрами. На лице у нее были видны следы вчерашнего происшествия: оно распухло от слез, было в кровоподтеках. Толстая растрепанная коса сползла на рваную рубаху. Увидев девочку, она сердито крикнула:
— Опять ты пришла на беду мою! И без того горя хватает! Ты не мой ребенок, за что же я должна пот свой проливать, чтобы кормить тебя, да еще и муки терпеть! Пошла прочь и не попадайся больше мне на глаза.
Она грубо оттолкнула девочку и, закрывая дверь, крикнула:
— Антек! Не пускай подкидыша в дом!
Антку не надо было повторять это дважды. Накинув куртку, босой, он выбежал за дверь и, сделав вид, будто хочет броситься на девочку, крикнул:
— Пошла вон!
Юлианка подалась немного назад и остановилась. Мальчик снова отогнал ее.
Так продолжалось несколько минут, пока в окне флигеля не показалась голова восьмилетней девочки с длинными белокурыми волосами. Она закричала:
— Антек! Антек! Иди помоги растопить печку для мамы! У меня никак не разгорается…
Мальчик убежал домой, а Юлианка застыла на месте, не спуская глаз со стены флигеля. Она не плакала больше и уже не дрожала от холода. Если бы кто-нибудь заглянул сейчас в глаза девочки, сухие и широко раскрытые, он не увидел бы в них страдания. Они выражали изумление и горели скрытым бессильным гневом.
Прачка, возвращавшаяся с полными ведрами, застала Юлианку на том же месте. Она остановилась, посмотрела на нее и, бормоча что-то, вошла в дом, но вскоре вернулась с краюхой черного хлеба. Протягивая его, она сказала:
— На, возьми, этого тебе на день хватит. Хлеб я тебе иногда буду давать, а в дом входить не смей! Розгами выпорю, в крапиву брошу!
Юлианка взяла хлеб, но не стала есть: она долго еще стояла, глядя на стену флигеля. И, только когда из распахнувшихся дверей, обгоняя друг друга, с веселым шумом выбежали дети прачки, она тоже изо всех сил пустилась бежать по направлению к старому высокому дому, часто-часто перебирая маленькими ножками, и исчезла в больших сенях, откуда в эту минуту послышался размеренный унылый стук катка.
Как-то, спустя несколько месяцев, когда старушка, совершив свой обход по городу, возвращалась домой, ее окликнула старая Злотка, сидевшая у порога лавочки:
— Ваша милость! ваша милость! Подкидыш теперь у вас живет, на вашем попечении, значит?
Старушка проворчала:
— Вот, милая, не было у меня забот…
— Конечно, конечно! Пора бы уже и о вас кому-нибудь позаботиться. А между тем девочка у вас и ест и ночует.
— Ест, когда бывает еда, и ночует, когда на улице холодно. В комнате у меня, пожалуй, не теплей, чем на улице. Кто бы мог подумать!.
Она заковыляла к воротам, бормоча себе под нос:
— На попечении! Какое там попечение? Что же я, по-вашему, богачка? Было время, заботилась я о бедных девушках, одевала их, кормила, учила… и вот разлетелись они по широкому свету, порхают где-то, а обо мне никто и не вспомнит. Кто бы мог подумать! Попечение! Какое там попечение! Хлопоты, только лишние… Я ведь не мать ей, не бабушка…
Отпирая дверь, она старалась не выронить из рук бумажный пакетик с кусочком мяса и несколькими картофелинами.
— Это для ребенка, — говорила она себе. — Куда ж девчонка запропастилась?
Высунувшись в окно, она звала дрожащим тонким голосом:
— Юлианка! Юлианка!
Юлианка мгновенно откликалась на ее зов и, войдя в маленькую чистую комнатку, жадно съедала принесенный обед. Старушка усаживалась на сундук и извлекала из полинявшего мешка мотки разноцветной шерсти.
— Садись, — говорила она Юлианке, — вот здесь, возле меня на полу и вяжи чулок.
Она вкладывала в ее маленькие ручки спицы и клубок и, нагнувшись к ней, учила:
— Нитку держи — на пальце… спицу положи под нитку… теперь продень… вот видишь… получилась петля… не спускай нитки с пальца… делай все время вот так…
Она с трудом разгибала спину и, подбирая цвета шерсти, продолжала:
— Хочу научить тебя, чему могу… Читать молитвы, чулки вязать… другому уж пусть люди тебя научат… Я только начну… и всегда-то мне приходится начинать!.. Вот когда тебя у ворот подбросили, я первая дала двугривенный шорнику, который собирал для тебя деньги.
Девочка опустила на колени спицы со спутанным клубком и, пристально глядя на старушку, серьезно спросила:
— Кто ж меня подбросил?
Старушка заерзала на сундуке, лицо ее выражало испуг.
— Бог его знает, милая, одному только богу ведомо, кто это был… — сказала она в сильном замешательстве и, подумав немного, добавила: — Наверно, птица большая, которая маленьких детей приносит…
Юлианка, казалось, глубоко задумалась, а потом снова спросила:
— Почему ж эта птица не отнесла меня к пани Якубовой, или к пану шорнику, или еще к кому-нибудь, а бросила прямо у ворот?
— Ну, ну, — ответила старушка, быстро набирая крючком петли, — не приставай с вопросами! Не к чему тебе все это знать! Вяжи чулок и учи молитву. Скажи: «Верую в бога…»
