Я был ошеломлен неожиданностью такого предложения и молчал, что, по-видимому, было сочтено как мое согласие. Все пункты повестки собрания одобрили, но о том, каких кому женщин пригласить, заспорили. При этом произносились циничные определения частей тела каждой и повадки, не оставляющие сомнений, что мои прежние суждения о некоторых моих девушках-сослуживицах были миф… Мне не хотелось верить — я внутренне протестовал и, когда мне задали вопрос, с кем из них я предпочел бы провести ночь, я буркнул, что не знаю что сказать, так как в таких делах у меня нет опыта. Тут остальные засмеялись: ему Наездницу! Лучшего наставника не придумаешь… Ей нравятся неопытные…
Я понял, что в прозвище Наездница вкладывается какой-то другой смысл.
И в этот момент я вспомнил о тебе, моя Единственная… Хотел сказать — ненаглядная, но спохватился, что я тебя еще не видел, и назвал тебя — моя Нецелованная…
Я категорично отказался от приглашения, чем вызвал недоуменные взгляды, кто-то бросил мне вслед:
— Чудак! Я же вам говорил, что плазмодия из него не получится.
Но весь остаток дня был испорчен. Глядя на каждую из встречавшихся девушек, я думал: неужели и она…
Точно сорвали с богини златотканый звездный наряд и заменили рубищем. Я дурак, что идеализировал просто самок. А ты мне после этого теперь еще дороже стала».
Четвертое письмо Александра Николаева.
«Дорогая моя, светлая, чистая!..
Как я рад! Как я рад, что увидел тебя! Даже выразить не могу! Ты не подозревала, что я тебя видел всю, как есть.
По крутой тропинке босыми ногами ты сбежало вниз с довольно высокого обрывистого берега у самой речки. На прибрежной полосе из желтого песка так отчетливо отпечатались следы твоих маленьких ножек. Лучистый край утреннего солнца только что показался на горизонте противоположного низкого берега, и вода в реке стояла как стеклянная гладь и слегка курилась.
Ты сбросила с себя платье, стоя у самого края воды, нагая протянула руки навстречу солнцу, как бы приветствуя его. Я повис в воздухе против тебя и восхищенно разглядывал каждую черточку, но ты не видела меня, потому что я был Дух, недоступный твоему зрению.
Но несмотря на то, что я впивался в тебя взорами, как впиваются любители прекрасного в дрезденскую «Мадонну» Рафаэля или в «Рождение Венеры» Боттичелли, — по моему описанию никто тебя не узнал бы. Почему? Потому что я смотрел на тебя влюбленными глазами. «Для того чтобы увидеть всю красоту Лейли, нужно смотреть на нее глазами Меджнуна», — говорит персидский поэт. Образ, созданный моей мечтой, усилил блеск твоих агатовых глаз, от него — и пышность твоих волос, которые источают аромат. От него и приподнятость целомудренных грудей, и изящество линий живота и бедер…
Такою ты стояла предо мной, и мое восхищение росло по мере того, как ты начала купаться и потом вышла из воды с капельками но волосах и на теле, и в каждой капле отражалось солнце. И столько было грации в движении твоего юного тела и столько жизнерадостности на улыбающемся солнцу лице, что я дал тебе имя — Солнечная Радость.
Все это, конечно, было во сне… Но это ничуть не умаляет моего видения. Почем знать, не есть ли то, что мы называем сновидением, просто вторая жизнь, от которой слабая еще память сохраняет только осколки в виде снов.
Может быть, каждую ночь, засыпая, мы вступаем в огромный мир, такой же, а может быть, даже более реальный мир, чем тот, где мы пребываем днем. И в том мире другие чудесные возможности…»
Пятое письмо Александра Николаева.
«Моя Солнечная Радость!
Что произошло? Что с тобою? Меня преследуют кошмарные, мучительные сны… в них ты не та, не та…
Видел — ты неслась нагая по голой степи, преследуемая стаей злых собак. Ты бежала, нагнувшись вперед, изо всех сил и с тебя падали капли пота. А собаки с оскаленными зубами и хвостами, вытянутыми от быстрого бега в горизонтальную линию, все время сокращали расстояние между ними и тобою. А самое страшное — впереди, там, куда ты бежала, была пропасть. Ты ее не видела, а я знал о ее существовании. Из нее иногда вырывался дым, а за нею громоздились горы… В страшном напряжении мой мозг искал, чем бы тебе помочь. И вспомнил: однажды в пригородном поселке из подворотни с лаем и рычанием но меня выскочил, громадный пес, а у меня нет ничего в руках, чем бы защититься. Вдруг во мне закипела ярость: как так, какая-то собака осмелилась атаковать меня, человека… царя Природы. Я заскрипел зубами и с вытянутыми вперед руками с растопыренными пальцами сам бросился но собаку: я хотел схватить ее за челюсти и вывернуть, а то и сломать их. И тогда собака, словно почувствовав мою ярость, поджала хвост и ударилась в бегство, а я еще долго гнался за ней…
— Обернись лицом к псам! Атакуй их сама, ломай им челюсти — это единственное твое спасение! — закричал я тебе, но оказалось — у меня нет голоса, а тебя вот-вот настигнут… А мне ток жаль тебя, что и выразить не могу. Всю свою кровь по капле отдал бы за тебя, но не могу этого сделать. Я понял, только ты сама должна наполниться бесстрашием и дерзать… Но тут сон оборвался, и вместо него сразу другой.
Какие-то помещения, наполненные одними мужчинами. Тут и молодые, и старые — десятка два, в том числе и я.
И тут входишь ты, сияющая, во всей красе молодости, с охапкой цветов у груди. И каждого из этих мужчин ты одарила цветком, но когда дошла до меня, у тебя не нашлось цветка. Даже не глянула на меня, обошла. И мне стало до того горько и обидно. За что? Почему?.. Руки на себя наложить хотелось…
А потом я видел тебя в чужих объятиях…
Я больше не в состоянии выносить, это сведет меня с ума. Я звал тебя из пространства как Солнечную Радость, а ты обратилась в демона. Надо покончить с этим, и поэтому — явись!
Где бы ты ни была, кто бы ты ни была — отзовись! Я знаю, что ты существуешь. Не заставляй меня проклинать тебя! Заклинаю — отзовись! Писать тебе больше не буду».
Самолет ЯК-40 принимал последних пассажиров. У невысокого трапа молоденькая миловидная стюардесса тщательно проверяла билеты и уговаривала стремящихся вперед мамаш с детьми и уймою ручного багажа не спешить, места-де на всех хватит. Как всегда в таких случаях, вежливого Сашу оттеснили в самый конец — он поднимался по трапу последним. Когда он поравнялся с клетушкой, в которой пассажиры оставляли свой багаж, та была полна доверху. Немного поколебавшись, Саша положил свой рюкзак на пол, прижав его к клетушке, но все же он изрядно загораживал проход. В салоне он занял свободное место у входной двери. Он не видел, что в это время к трапу подбежал задыхающийся от бега и испуга, что самолет уйдет без него, седовласый старик. Стюардесса помогла ему подняться по трапу. Но тут старик остановился перед тем же препятствием, что и Саша, — некуда положить рюкзак. Стюардесса опытным взором окинула кучу багажа, кое-что передвинула и в освободившееся место всунула рюкзак Саши, мешавший проходу, а его место предоставила рюкзаку старика. Оба рюкзака с виду ничем не отличались друг от друга. Старик вошел в салон и занял свободное место у кабины пилота.
Саша возвращался из длительной и утомительной командировки. Гудение двигателей убаюкивало его, но он не заснул. Очень хотелось скорее добраться до дому, шагнуть в свою комнату и увидеть знакомые вещи: свой письменный стол, портреты, мольберт с натянутым полотном, приготовленным для Матери Мира, как он назовет свою картину, полочку на стене с расположенными на ней предметами народного творчества — берестовым туеском, темным глиняным кувшином и набором деревянных ложек хохломской росписи. Милые вещицы — они напоминали ему о детстве в деревенском домике, где он слушал голоса ветров.
Лететь предстояло часа полтора. По установившейся привычке старался по возможности дольше не смотреть на часы: так приятно увидеть, что лететь уже осталось самую малость, а если часто на них поглядывать, то покажется, что время застряло на одном месте…
В иллюминаторе показались ночные огни его города. Саша прикинул в уме, что, пока самолет приземлится, пока он доберется из аэропорта домой, магазины уже будут закрыты, столовые тоже, но в холодильнике должен быть кусок сыра. Он вскипятит чай, а кусочек хлеба займет у соседей.
Шасси самолета коснулись взлетной полосы. Самолет подрулил к аэропорту. Так как Саша у самой двери, то он и двинулся первым к выходу. Рюкзак он нашел на том же месте, где оставил. Автобуса не было. Пришлось долго ждать. Он добрался до дома гораздо позднее, чем ожидал: соседи уже все спали. Он забыл про кусок сыра, про чай, ему хотелось только спать. И спал он в ту ночь крепко и долго. Потом с огромным аппетитом завтракал. Решив разгрузить рюкзак, он развязал его и сразу отпрянул — оттуда на него глядели чужие, незнакомые ему вещи: рюкзак был подменен. А ведь в нем были письма, адресованные в пространство его возлюбленной…
