— Никаких «но». Двести тысяч — и точка. У вас есть доверенность, у нас тоже. Подойдите-ка сюда и распишитесь.
Маклер из глубины кресла воздел к небесам руки:
— Не могу!
— Ну хватит! Вы уже солгали три раза. Не лгите еще в четвертый.
— Акт, подписанный под угрозой…
— А разве я вас вынуждаю? — ехидно спросил Жозеф; он отступил на два шага и с самым простодушным видом воздел руками. — Скажите, пожалуйста, а сколько получает комиссионер?
Габар побледнел.
— Я не понимаю…
— Ложь номер четыре. Сколько вы получаете, господин Габар?
— Вы сами отлично знаете.
— Скажите же!
— Два процента.
— Чудесно! — Жозеф потер руки и рассмеялся таким странным смехом, что брат тревожно оглянулся на него. — Но, мне кажется, я заметил…
Габар машинально прикрыл бумаги рукой.
— Ага! Мы поняли друг друга, господин Габар. Там одно маленькое письмецо. Вы, конечно, позабыли, что оно здесь.
— Это неправда!
Голос Жозефа вдруг окреп:
— Письмо попечителя, просто ответ, там идет речь… о чем это, бишь? Да, о некоем незначительном увеличении установленного куртажа. И забыть такую важную вещь… Неосторожно, особенно при больном сердце.
Маклер готов был уже пойти на уступки. Жозеф подошел к нему ближе. Гийом, который начал понимать намерения брата, тоже приблизился к Габару.
— Повторяю, двести тысяч и больше ни франка.
— Двести тысяч с возмещением накладных расходов, — ответил комиссионер беззвучным голосом.
— Ни франка больше.
Габар, все еще не выпускавший из рук пухлых папок, отрицательно покачал головой, не глядя на клиентов:
— Не могу, господин Зимлер. Двести десять тысяч — мое последнее слово.
Жозеф взглянул на замученного комиссионера и понял, что на сей раз тот сказал правду.
— Подпишите, — просто произнес он.
Когда братья вышли от маклера, солнце стояло уже в зените и тени сжались в маленькие темные лужицы. Гийом застегнул пиджак до самого верха и шагал, опустив руки. Толстяк Жозеф побагровел.
Он помедлил немного на крыльце дома, где только что ставилось на карту их будущее. Пальцем оттянул воротничок от потной шеи. Задняя пуговка с треском отлетела. Жозеф выругался, потом поднял глаза, в которых плясали кровавые искры, к свинцово-серому небу.
— Хотел бы я знать, как это только солнце ухитряется торчать на таком небе, а, Гийом?
И он неестественно громко захохотал.
— Ну, ну, Гийом, чего ты в самом деле? Ведь это небо с нынешнего дня наше, пусть оно будет хоть совсем черное.
Он хлопнул Гийома по плечу. Но перестал смеяться, когда брат повернулся к нему.
— Ради всего святого, Жозеф, не смейся так.
И Гийом плотно прижал обе руки к своей тощей груди.
— Я все думаю, что скажет отец, и вообще… Что из этого всего выйдет? Идем.
Он двинулся вперед. В эту минуту за матовым стеклом конторы возникло какое-то мутно-бледное пятно: видимо, маклер все еще никак не мог отдышаться.
Жозеф догнал брата.
— Куда тебя черт несет? Купчая-то хоть при тебе?
Гийом остановился, дрожащими пальцами расстегнул пиджак и вытащил из внутреннего кармана гербовую бумагу. Скосив правый глаз, он внимательно прочитал ее с первой до последней строчки и взглянул на Жозефа. Тот отечески ласково улыбнулся и положил руку ему на плечо.
— Смотри не потеряй. Да не расстраивайся ты так. Не стоит! Вспомни: у тебя Гермина, у тебя дети. И потом, поверь мне, там, где есть хоть тюк шерсти и хотя бы один ткацкий станок, Зимлеры не умрут с голоду. Но какая немыслимая жарища! Когда поезд?
— В шесть тридцать, если не ошибаюсь.
— А сейчас двенадцать. Что, если пойти куда-нибудь в тень?
Гийом медленно повернул к нему свои желтоватые зрачки, где горел неугасимый пламень страсти. Жозеф метнул на него встревоженный взгляд и что-то сказал еще. Затем оба молча двинулись в путь упругим волчьим шагом — туда, где через какие-нибудь полгода каждый камешек — они знали это — будет изучен ими до мелочей, станет своим.
«О чем я буду думать, когда через полгода пойду вдоль вот этой стены?» — размышлял Гийом, перепрыгивая через разошедшиеся плиты панели.
«Что мы будем делать через полгода, когда будем огибать этот перекресток?» — думал Жозеф, перешагивая через ручеек раскаленной жижи.
Улицы в этот час были пустынны. Фабрики молчали. Только изредка подвода, груженная углем, подпрыгивая на выбоинах, проезжала по мостовой.
Братья прошли мимо трактирчика, их обдало чадом жареной картошки и гулом голосов. Они сделали несколько шагов, и снова все стало тихо. В воздухе плавал какой-то тяжелый запах, он оседал на губах и вызывал слюну.
Они шли все вперед, бросая по сторонам свирепые взгляды. Сколько раз им придется следовать этим фарватером! Три трубы фабрики Шевалье-Лефомбер служили им маяком в этом необычайном плавании без кормчего.
Привратник особняка, где проживала вдова, полвека тому назад покинувшая Битш, кончал свой завтрак. Поцеживая винцо, он глубокомысленно созерцал дорогу сквозь разноцветные стекла своей каморки. Взгляд его упал на двух путников, покрытых с головы до ног дорожной пылью, которые, остановившись возле решетки, с минуту мрачно смотрели на нее, а затем пошли прочь. Привратник так и не узнал никогда, что он видел братьев Зимлеров в тот знаменательный день, когда они ступили на первую ступеньку лестницы, с которой начался их великий подъем.
На углу улицы Жозеф остановился. Он указал брату на большое строение:
— Это, должно быть, и есть Коммерческий клуб. Прекрасный особняк: огромные окна, сад и решетка. Здесь собираются местные богачи, понимаешь? Через полгода швейцар будет низко кланяться господину Зимлеру-старшему, когда он придет в воскресенье вечером в клуб прочесть на досуге номер «Тан». Это тебе не Бушендорф, а?
Под густыми усами Гийома промелькнула вялая улыбка. А Жозеф распалялся все больше.
— Состояние членов клуба исчисляется в сто одиннадцать миллионов. Помнишь, как сказано в справочнике? А их всего шестьдесят пять человек. «Чтобы зарабатывать деньги, надо селиться там, где их делают». Вот мы и поселились. «Зимлер и сыновья» — вполне подходит для фирменной вывески. Предположим, что в здешнем Коммерческом клубе будет шестьдесят семь членов, — не думаю, чтобы два новичка многое прибавили к таким капиталам.
Гийом плотнее прижал руки к груди, к тому месту, где лежала купчая, написанная на гербовой бумаге. Он пытался произвести подсчет:
— Сто одиннадцать миллионов верного капитала против семидесяти пяти тысяч… долгу. И это еще только начало, а что будет потом?
— Ты не учитываешь двух братьев Зимлеров — толстого и худого — и их неистовой жадности к жизни в придачу.
Окинув здание клуба повеселевшим взглядом, они двинулись в путь и вдруг за первым же углом наткнулись на свою фабрику.
Братья не ожидали, что до нее так близко. У них даже дух захватило.
Они только что миновали около десятка огромных фабрик, чья жизнь замерла под полуденным зноем, как свертывается в стакане молоко. Но даже на улицу сквозь ограду или ворота просачивалось ничем не тревожимое изобилие.
Подводы с шерстью стояли у весов, отполированных бесчисленными тюками груза. У самых дверей фабрик в трехколесных тачках мирно лежали огромные корзины, наполненные мотками белой пряжи. Приводные ремни мягко провисали в воздухе, — бегущая этими узкими тропками энергия сейчас бездействовала. Между плитами двора — ни травинки: то ли ее тщательно выпалывали, то ли ей самой никак не удавалось вырасти здесь. Кирпичные стены, хранившие неприкосновенность и целостность цементных швов и оконных стекол, вздымались во всей тяжеловесной спеси своих четырех этажей. Терпкая черноватая дымка окутывала и здания и дворы, — но то была золотая пыльца наживы… Запах каменного угля и торфа, прелый запах пряжи, зловоние красителей, машинного масла, смоченного сукна — все было мило братьям Зимлерам.
После вчерашнего обеда они выпили только по чашке кофе с молоком, съели по маленькому сухому хлебцу и самую чуточку масла. Но что им был аромат жареной картошки перед этим пиршеством дела!
Она, их фабрика, возникла без всякого предупреждения, как будто сама вышла им навстречу. А они-то думали, что она находится еще через два квартала. Откровенно говоря, братья даже не сразу узнали ее. Вдоль улицы тянулась низкая выщербленная стена. Фасад, обращенный к дороге, был, пожалуй, не лучше. Заржавленная железная решетка, и сразу же снова угол стены. Вот и все владение! Два угла, торчащие, как плечи чахоточного, и сжатое ими мизерное строение. Братьев охватило отчаяние, мрачное предчувствие будущего давило, как свинец. Жозеф попятился, наткнулся на противоположный тротуар и сел па тумбу. Сердце его упало.
