Как он вспоминал эти слова, когда, как дурак, полный отчаяния, вымаливал любовь у прелестной, по неумолимой богини! Как он их вспоминал в другие дни, наступившие очень скоро!
— Так что я всех вас недостоин, а вас, дорогая моя Элисон, особенно.
— Как жаль, что у меня нет магнитофона! — воскликнула она. — Вот хорошо бы прокрутить вам когда-нибудь все это. Как вы ни стараетесь, а в вашем тоне столько покровительственного снисхождения, столько скрытого высокомерия. Какие мы дуры — так рисковать, и ради такой малости! Правда, и в нас есть какое-то озорство. Все мужья, о каких я знаю или догадываюсь, все те англичане, которых вы грабите среди бела дня, когда они делают то, что и вы должны бы делать, — работают, все они немного слишком важные, слишком покладистые. Но они лучше вас, Майкл.
— Да, вероятно, в некоторых отношениях и лучше, — пробормотал он, не глядя на нее.
— Мой бедный Джордж стоит десятка таких, как вы. Вот за что я могла бы вас всерьез возненавидеть, если бы думала, что вы приходите ко мне главным образом назло Джорджу!
Но тут, в первый раз, он искренне запротестовал.
— Только не составляйте себе превратных понятий, Элисон. Думаю, что Джордж во мне терпеть не может все то, что он вообще ненавидит в людях. И оттого, что он не очень-то вдается в свои ощущения и разбираться в своих мотивах не умеет, оттого, что он немедленно любое свое сильное чувство привязывает к какому-нибудь отвлеченному понятию, как флаг к флагштоку, он может позволить себе удовольствие меня не любить. Во-первых, я не англосакс, а кельт. Во-вторых, я тип явно отрицательный. Руковожу я учреждением, соперничающим с ним, не будучи на государственной службе. Штат у меня гораздо лучше. Я понимаю артистов и художников, я им сочувствую, а он — нет. По отношению к женщинам я негодяй, ну и так далее и тому подобное. И все это, дорогая моя Элисон, я принимаю без тени раздражения. И ни малейшего желания делать ему что-нибудь назло у меня нет, но только если дело не касается Дискуса и Комси. Как глава одного учреждения он для меня, главы другого учреждения, неприемлем, так как он делает вредное дело и, с моей точки зрения, проводит глупейшую политику. Но, в сущности, он лично мне скорее даже нравится.
— Он работает куда лучше, чем вам кажется, Майкл. — Ее тон уже стал спокойнее. — Вы его недооцениваете, потому что вы гораздо оперативнее, умнее и беспринципнее его. Вы похожи на всех этих умных, хватких иностранцев, которые годами недооценивали служак-англичан вроде Джорджа, хотя потом им приходилось за это расплачиваться.
— Ну, вас тогда и на свете не было, милая Элисон. И тут сыграли роль вовсе не служаки-англичане, а их флот, их деньги. А теперь, когда эти козыри вышли из игры…
— Я не о том. У Джорджа есть свои достоинства, а вы их не замечаете, потому что вам они непонятны. И если между Дискусом и Комси пойдет борьба не на жизнь, а на смерть…
— Боюсь, что это так.
— …то он вас, по всей вероятности, побьет. Надеюсь, что так и будет.
— Мне пора. — Он надел ботинки, встал и наклонился к ней: — Ну, Элисон, моя дорогая…
— Только не лгите. Ничего хорошего у нас не было. Мы сделали ужасную глупость, и вам стало грустно, а я рассердилась. И это в последний разговорю вам честно.
Машины у сэра Майкла не было. Только в очень плохую погоду было не совсем приятно идти от его квартиры на Найтсбридж до Комси, помещавшегося на Принсес-плейс в Мейфэре, недалеко от Шеперд-маркета. Да и стоило ли возиться с машиной, искать стоянку? Стоило ли выезжать на машине за город по субботам и воскресеньям, как делают толпы дураков, когда поездом ездить много удобнее? Сейчас он взял такси у Хаверсток-хилл и поехал в Мейфэр по многомильным дорогам Лондона, который казался ему безликим и бездушным — огромный, унылый хаос, Америка, но без ее энергии и напора, Европа, но без ее культуры и веселья, город, сохраняющий разрушенные бомбами участки, словно кладбище, где похоронили его прежнюю сущность, его облик, его душу.
— Простите, что опоздал, Дадли, — сказал он Чепмену, ожидавшему его прихода, и стараясь вложить в эти слова все свое обаяние. — Да, нехорошо. Вечно я забываю, что все вы тут люди семейные, вам хочется поскорее домой, к своим. Не то что мне — старому холостяку, в пустую квартиру. Не стану вас обманывать — впрочем, это не так легко — и скажу вам откровенно: ненавижу работать в дневные часы, всегда ненавидел, с самого Оксфорда, вот и выходит, что я готов приступить к работе именно тогда, когда вам, друзья, вполне естественно, уже не терпится уйти домой. Ну, давайте скорее посмотрим все. Я отложу то, над чем еще придется подумать.
После недолгого разговора Дадли Чепмен, коренастый человек, очень добросовестный, но начисто лишенный честолюбия и воображения, вдруг ухмыльнулся во весь рот. Улыбку трудно было не заметить, потому что пухлое, солидное лицо Дадли по внушительности напоминало кусок отборной филейной вырезки, предназначенной для торжественного банкета в Гилд-холле.
— В чем дело, Дадли? Я что-то упустил?
— Нет, сэр Майкл. — Хотя директор Комси был на короткой ноге со своими служащими, но никакой фамильярности с их стороны не поощрял. — Вспомнил одну вещь. Пока вас не было, из министерства просвещения мне звонил Данн, сказал, что сегодня они направили Тима Кемпа в Дискус.
— И отлично сделали. Во всяком случае, сюда я его не взял бы. Если кому-то в Комси надо пить, так лучше я возьму это на себя. А кроме того, и сам Кемп меня недолюбливал, Бог его знает за что, наверно, за то, что я был терпимее всех его начальников. У вас еще что-нибудь ко мне?
— Да, еще одно, сэр Майкл. Мисс Тюдор ушла, и нам теперь нужна новая машинистка-стенографистка. Конечно, можно дать объявление, а не то я могу попросить Данна — мы с ним друзья.
Улыбка явного злорадства осветила длинное смуглое лицо сэра Майкла, засверкала в его светло-зеленых глазах.
— Дадли, окажите мне услугу. Сначала спросите Данна, сколько служащих у Дрейка в Дискусе, и если, как я подозреваю, у них штат больше нашего, пусть Данн, в виде личного вам одолжения, настоит, чтобы Дискус передал нам одну из своих машинисток-стенографисток. Можете это сделать?
— Конечно, могу, и, по всей вероятности, Данн сыграет нам на руку. Но какой в этом смысл?
— Откровенно говоря — никакого. Лишь бы им насолить. Только не говорите этого Данну, хоть вы и друзья. Скажите, будто я считаю, что нам труднее работается оттого, что у нас штат меньше, чем в Дискусе, и что я собирался официально жаловаться лорду-президенту и сказать ему, как Министерство просвещения обходит ту договоренность, к которой он пришел с их министром. Впрочем, сами придумайте, что говорить, вы умеете. Мне главным образом хочется, как это ни стыдно, довести беднягу Джорджа Дрейка до белого каления. Он и так, должно быть, из себя выходит оттого, что Тим Кемп вернулся к ним. Да, мне лишь бы насолить ему, Дадли, лишь бы насолить. И вы мне помогите, мой милый, хорошо?
И сэр Майкл повел рукой — жест был такой же легкий, такой же беззаботный, такой же небрежный, как его тон. Таким жестом один из его предков, движимый бессознательной страстью к самоуничтожению, мог бы подтвердить свое согласие выйти на неравный бой. Но от государственных служащих, даже в том ранге, к какому принадлежал Дадли Чепмен, предвидения не требуется — а если Тим Кемп умел все предвидеть, то в нем это выработалось с помощью алкоголя, — поэтому Дадли Чепмен стоял и ухмылялся, и хотя он сам был не способен насолить кому бы то ни было, он готов был восхищаться озорными выходками своего директора, особенно в неслужебное время. И ни малейшая, ни самая мельчайшая вспышка интуиции не подсказала Чепмену, что сэр Майкл этим небрежным жестом раздразнил судьбу и накликал на себя не только конфуз и унижение, но даже отчаяние и тоску.
— Думается мне, — сказал сэр Майкл, все еще улыбаясь, — что мы имеем право немножко позабавиться за счет сэра Джорджа Дрейка.
Если бы сэру Джорджу Дрейку больше повезло со штатом Дискуса, он, наверно, с удовольствием проводил бы ежедневное заседание, как с удовольствием сидел на таких же заседаниях раньше, когда еще не председательствовал на них. При дельных, энергичных сотрудниках, при толковой повестке дня заседание могло бы стать приятным, даже уютным. Но только ни в Дискусе, только не с этой компанией.
Взять, например, Джералда Спенсера (изобразительное искусство), нос у него был длинный, шея длинная, а между ними вместо рта — почти ничего, хотя ему и этого хватало, чтобы говорить, говорить, говорить без устали, без остановки. Он с презрением относился ко всей той живописи, которую хоть как-то умел оценить сэр Джордж, и высказывал свое чрезвычайно скупое одобрение только картинам, на которых было изображено что-то вроде разобранных машин или человеческих лиц и фигур, явно изъеденных червями. Никола Пемброук, привлекательная яркая брюнетка, по существу очень милая женщина, помощница и счастливая рабыня больного мужа, ученый-музыковед, походила на скрипачку из цыганского хора, хотя сама по-настоящему любила только раннюю полифоническую музыку и немелодичные современные произведения. Хьюго Хейвуд, с виду похожий на романтического актера, хотя и не опустившегося, но заплывшего жиром, был довольно приятным человеком, но его твердая вера в то, что только поэзия может спасти театр, пока что ничего дельного не внесла ни в работу драматической секции Дискуса, которую он возглавлял, ни в работу театра вообще. Нейл Джонсон — заместитель сэра Джорджа, ответственный за финансовую часть и административный отдел, — мог бы стать выдающимся деятелем, но, не получив повышения в министерстве финансов из-за какой-то своей бунтарской выходки и назначенный по собственной просьбе в Дискус, теперь никак не мог удержаться от поддержки любых протестов и бунтов, словно под оболочкой блестящего, весьма представительного чиновника — а в Дискусе ни у кого, даже у самого сэра Джорджа не было такой представительной внешности — таился какой-то заговорщик, оратор-демагог. А теперь к этой четверке, как к пороховой бочке, готовой взорваться, в качестве постоянного фитиля присоединили Тима Кемпа — вот он сидит, улыбается поверх своей коротенькой трубки, похожий на мудреца секты Зен, хотя и с явным отпечатком лондонских трущоб. Сэр Джордж покосился на него через стол, еле сдерживаясь, чтобы не высказать свое возмущение, — может быть, тогда с этой физиономии исчезло бы подобие восточной улыбки. Он с трудом заставил себя снова углубиться в повестку дня.
