От дыма множества папирос и трубок под потолком образовалось облако. Ринтыну показалось, что каждый в яранге разговаривает с самим собой; в гуле голосов ничего нельзя было разобрать. Ринтын протиснулся вперед и очутился у полога. Отчим сидел на бревне-изголовье, покрытом белоснежной оленьей шкурой, привезенной недавно дядей Кмолем от кочевников. Потное лицо отчима лоснилось и светилось весельем. Рядом присел председатель сельсовета Кэлы.
Перед ними стоял коротконогий столик, уставленный открытыми консервными банками, посреди тускло поблескивала большая бутылка со спиртом. Вокруг столика сидело еще много людей, лица которых было трудно разглядеть в плотном табачном дыму.
– Значит, согласен быть председателем артели? – спросил Кэлы и хлопнул Гэвынто по плечу.
– Конечно, согласен. Что же еще делать в Улаке? – ответил Гэвынто.– Звали меня в Петропавловск, но я соскучился по родному стойбищу…
Бывший оленевод Евъенто, щупавший висевшее на стене кожаное пальто, спрашивал, из какого зверя оно сшито.
– Не то свинья, не то конь. Что-то в этом роде,– важно ответил Гэвынто и, обращаясь к тете Рытлине, сказал: – Надо бы чаю.
Тетя Рытлина, сидевшая тут же за столом и поддакивавшая каждому слову Гэвынто, заметила Ринтына и сунула ему в руки ведро:
– Сбегай за водой. Отец твой хочет чаю.
Ринтын выскочил на улицу и побежал к речке. Не успел он пробежать нескольких шагов, как его нагнал Калькерхин.
– Давай! – Калькерхин протянул руку.
– Нету у меня ничего,– сказал Ринтын.
– Врешь!
– Честное слово! Вот попьют чай, тогда, может быть, что-нибудь дадут.
– Верно,– согласился Калькерхин.– Давай помогу принести воды.
Когда ребята с ведром вернулись в ярангу, веселье было в полном разгаре. Отчим громко разговаривал с бывшим оленеводом Евъенто, который сидел на корточках у столика и с жадностью глядел на бутылку.
Ринтын поставил ведро около костра и хотел незаметно выйти, но тут пьяные, блуждающие глаза отчима остановились на нем, и он громко спросил:
– Чей такой хороший мальчик?
Тетя Рытлина подтолкнула Ринтына.
– Это Ринтын.
– Какой Ринтын? – Отчим недоуменно заморгал и вдруг, словно вспомнив что-то, закричал: – А-а! Сыно-ок!
Он схватил Ринтына и стал целовать его, тыча в лицо мокрыми, пахнувшими табаком и спиртом тюленьими усами. Ринтыну было противно. Бабушка целовала его совсем по-другому – она осторожно нюхала его нос, рот и глаза, а отчим будто присасывался холодными губами. Почувствовав, что пасынок пытается освободиться от объятий, Гэвынто крикнул в полог:
– Арэнау! Жена! На сына посмотри!
Тетя Рытлина втащила Ринтына в полог. У среднего жирника на разостланной светлой клеенке пили чай дядя Кмоль, бабушка и Арэнау.
Ринтын остановился у входа. Мать, улыбаясь, приблизилась к нему.
– Какой ты большой,– тихо сказала она,– на руки тебя уже не возьмешь.
Голос у нее был красивый, исходящий из груди, ясные черные глаза, полуприкрытые густыми ресницами, грустно улыбались и смотрели прямо в глаза Ринтыну.
Она приблизила лицо к сыну, и вдруг из ее глаз покатились крупные, как дождевые капли, слезы. Она прижала Ринтына к груди и стала качать, как маленького.
От матери шел густой незнакомый, но приятный запах. Ринтын не знал, что это запах духов. Мать целовала его так же, как и отчим,– присасывалась губами к его губам, к щекам, и Ринтыну вдруг захотелось плакать.
– Как ты живешь? Что делаешь? – спросила мать, подняв лицо и вытерев рукавом нарядного шелкового платья глаза.
– Играю,– ответил Ринтын.– А ночью караулил моржовую кожу.
– Ну, а еще что?
– С бабушкой ходил в горы. Корешки сладкие собирали. Я пауку сеть оборвал…
– Милый ты мой, как я соскучилась по тебе! – сказала мать и снова заплакала.
Ринтыну стало неловко. Он давно ждал встречи с матерью, часто думал о ней и даже видел ее во сне. Но во сне она была другая, совсем не похожая на эту плачущую красивую женщину в нарядном платье.
– Что ты хочешь, сынок? – спросила сквозь слезы мать.
– На улицу,– ответил Ринтын.
Мать с удивлением посмотрела на сына, смахнула слезу и, тяжело вздохнув, сказала:
– Ладно, иди.
Ринтын проворно выскользнул из полога.
– Совсем большой стал,– сказала Арэнау.– И совсем чужой. Ты видел, как он смотрел на меня? – обратилась она к дяде Кмолю.– Наверное, он и не ждал меня. Потеряла я сына.
И снова заплакала.
– Мальчик ведь не помнит тебя,– мягко сказал дядя Кмоль.– Он не виноват. Он еще маленький, и от тебя зависит, чтобы Ринтын стал для тебя настоящим сыном. Он хороший, и мне жаль будет расстаться с ним, когда вы перейдете жить в свою ярангу.
– Когда еще выстроим ярангу! – вздохнула Арэнау.
– Я вам помогу,– сказал дядя Кмоль.
Калькерхин не уходил от яранги, все ждал Ринтына.
– Ну как? – спросил он с надеждой.
– Нету еще ничего,– ответил Ринтын.
Мальчики уселись на камень около яранги. Наступал вечер. Пароход сиял огнями и грохотал лебедками. На берегу около штабелей желтых ящиков, отгруженных с парохода, зажгли костер. Кунгас за кунгасом отходил от парохода, росли горы мешков с мукой, сахаром, горы угля. Большие связки бревен прямо сбрасывали с парохода, вельботы их буксировали на берег.
– Кальхей! Кальхей! – раздался женский голос.
– Меня зовут,– сказал, поднимаясь с камня, Калькерхин.– Смотри не забудь обещанное.
Когда в чоттагыне все стихло, Ринтын вошел в ярангу. Едкий дым от костра стлался по земляному полу. Сквозь дым виднелся столик с пустой бутылкой. Уронив голову на колени, храпел и стонал отчим. В висевшем над костром большом котле что-то кипело и клокотало. К горящим дровам был прислонен закопченный чайник, из его носика со свистом вырывался пар. Тетя Рытлина подкладывала в костер дрова.
– Покушай и ложись спать,– шепнула она, протягивая миску.
Ринтын попробовал. Да это же настоящий компот! Ринтыну только доводилось слышать об этом русском лакомстве. Из всех ребят Улака одному только Калькерхину удалось однажды попробовать компот на полярной станции, и он подробно описывал его необычайный вкус своим товарищам столько раз, что каждый из них, казалось, мог отличить это кушанье он множества других. Миска была налита до краев, но Ринтын справился с компотом в одну минуту. Тетя Рытлина вторично наполнила миску. Ринтын удивился: она никогда не была так щедра!
Наевшись, Ринтын разделся в чоттагыне и влез в полог. В углу, у догорающего жирника, сидела мать. Увидев сына, она бросилась к нему. У мальчика дрогнуло сердце, и он приник к ее теплой и мягкой груди.
5
Пароход ушел. На берегу остались большие кучи угля, штабеля ящиков, бочки, бревна, брусья, сложенные треугольником доски. Здесь же, как скелет гигантского кита, лежал ветродвигатель. Старый склад, собранный из гофрированного железа, не мог вместить и десятой доли всех привезенных товаров, и поэтому спешно строили новый.
В лабиринте ящиков и досок расхаживал старик Рычып. Он с удовольствием исполнял свою должность сторожа и даже готов был уговорить кого-нибудь соблазниться сахаром, выглядывавшим из разорванного мешка, чтобы доказать свое рвение.
Полки магазина ломились под тяжестью новых товаров. Люди стояли у прилавков и прикидывали в уме, что надо купить в первую очередь. Многие, глядя на такое обилие вещей, терялись, покупали не то, что нужно, и, обнаружив дома ошибку, возвращались в магазин обменять купленную вещь.
Евъенто с вожделением рассматривал ровные ряды винных бутылок с разноцветными этикетками. С видом знатока он советовал всем купить бутылку “Зубровки”, содержимое которой, по его словам, было так же сильно, “как мощь широкогрудого рогатого зверя на картинке”.
На разные голоса заливались два патефона. Они были довольно дороги, и на них пока не было покупателей. Патефон в хозяйстве не так нужен, как ружье или котел, и, кроме того, музыку можно было слушать тут же, в магазине, бесплатно.
Заведующий магазином Наум Соломонович, прозванный улакцами Наумом Рырамавъечгыном [3] за то, что никогда не выпускал трубки изо рта, едва успевал крутить ручки патефонов, так как попутно показывал охотникам новые сорта табака и чая.
Но все это не могло отвлечь жителей Улака от того, что творилось на улице под косым холодным дождем со снегом. Дул свирепый северный ветер, обрушивая на берег громадные волны. Кромка льда показалась у Инчовинского мыса. Только что приехавшая с пароходом радистка полярной станции русская девушка Лена собрала комсомольцев Улака, и они, несмотря на ветер и снег, рыли длинную траншею, работали с утра до позднего вечера. Песня вплеталась в вой ветра. Мало кто понимал слова, но от песни работалось лучше, словно она принесла с собой тепло далекого юга.
