Вечером того же дня я пошел на корабль навестить Бантера и посочувствовать ему ввиду предстоящего плавания. Он был в удрученном состоянии. Мне кажется, что человек, скрывающий какую-то тайну, теряет жизнерадостность. Была еще одна причина, почему я не ждал, чтобы Бантер был в приподнятом настроении. Во-первых, в последнее время ему нездоровилось, а кроме того, — впрочем, об этом позднее.
В тот день капитан Джонс находился на борту и все время вертелся и бродил около старшего помощника, ужасно ему досаждая.
— Что это значит? — спрашивал он со сдержанным раздражением. — Можно подумать, что он подозревает меня в краже и пытается подсмотреть, в какой карман я сунул краденое; или что кто-то сказал ему, будто у меня есть хвост, и он хочет знать, как это мне удается его прятать. Я не люблю, когда ко мне по нескольку раз в день подкрадываются сзади, а потом забегают спереди и неожиданно заглядывают в лицо. Может быть, это какая-то новая игра в прятки? Она меня не забавляет. Я уже не ребенок.
Я стал уверять его, что если бы кто-нибудь сказал капитану, будто у него, Бантера, есть хвост, Джонс, как это ни странно, умудрился бы этому поверить. Ей-ей, он бы этому поверил! Он был подозрителен и вместе с тем удивительно доверчив. Он мог поверить любым нелепым россказням, заподозрить любого человека в чем угодно и носиться с этим вздором, размышлять над ним, прикидывать в уме так и этак, испытывая горестное, жалкое недоумение. В конце концов он приходил к самым подлым выводам и избирал самую подлую линию поведения: в этом отношении у него был природный дар.
Бантер сообщил мне также, что это гнусное существо облазило на своих кривых ножках весь пароход, не отпуская его от себя, чтобы жаловаться ему и хныкать о всяких пустяках. Ползал по палубам, словно мерзкое насекомое, словно таракан, но менее проворно.
Так выражал свое величайшее отвращение всегда сдержанный Бантер. Затем он продолжал с присущей ему величавой рассудительностью, которой насупленные, черные как смоль, брови придавали зловещий оттенок:
— К тому же он ненормален. Попытался было стать общительным и не нашел ничего лучше, как сделать большие глаза и спросить, верю ли я в «общение с потусторонним миром». Общение с… Сначала я даже не понял, о чем он говорит. Я не знал, что ему ответить. «Это очень серьезный вопрос, мистер Бантер, — говорит он. — Я посвятил много времени его изучению».
Если бы Джонс жил на суше или хотя бы в промежутке между двумя плаваниями ему мог представиться благоприятный случай, он, несомненно, стал бы жертвой шарлатанов-медиумов. Но, к счастью для него, когда он бывал в Англии, он жил где-то далеко, в Лейтонстоне, с сестрой, старой девой — сварливым страшилищем, на десять лет старше и в два раза крупнее его самого, — перед которой он трепетал. Говорили, будто она всячески его притесняла, а что касается его склонности к спиритизму, то на этот счет у нее была своя точка зрения.
Эта склонность казалась ей просто чертовщиной. Рассказывали, будто однажды она заявила, что «с божьей помощью не допустит, чтобы этот дурак предался дьяволу». Несомненно, у Джонса была тайная и тщеславная надежда вступить в личное общение с духами умерших — если бы только ему разрешила сестра. Но она была неумолима. Мне говорили, что, находясь в Лондоне, он должен был отчитываться перед ней в каждом пенни из тех денег, которые брал по утрам, и давать отчет о каждом часе, проведенном по своему усмотрению. А чековая книжка хранилась у нее.
Бантер (в юности он был сорванцом, но имел хорошие связи, у него были знатные предки и даже фамильный склеп в каком-то графстве), Бантер был возмущен, вспомнив, быть может, своих покойников. Выделяясь на лице, заросшем черной бородой, его стальные глаза сверкали бешенством. Он поразил меня — столько темной страсти таилось в его спокойном презрении.
— Каков наглец! Общение с… Жалкое, гнусное ничтожество! Ведь это было бы дерзкой навязчивостью. Он хочет вступить в общение?! Что это такое? Новый вид снобизма, или еще что-нибудь?
Я расхохотался, услыхав такое оригинальное мнение о спиритизме — или как там называется это повальное увлечение. Даже Бантер снизошел до улыбки. Но это была строгая, быстро промелькнувшая улыбка. От человека в его, можно сказать, трагическом положении нельзя ожидать… Он был не на шутку встревожен. Готов к тому, что во время плавания ему придется мириться с любыми гнусными фокусами. Очутившись во власти такого типа, как Джонс, нечего рассчитывать на бережное отношение. Беда остается бедой, и ничего с этим не поделаешь. Но мысль о том, что до самой Калькутты и на обратном пути тебя будут изводить убогими, унылыми, глупыми, в стиле Джонса, сказками о привидениях, была невыносима. Если смотреть на дело с этой точки зрения, спиритизм был действительно серьезной проблемой. Даже жуткой!
Бедняга! Не думали мы тогда, что очень скоро он сам… Однако я ничем не мог его утешить. Мне самому было страшновато.
В тот день у Бантера была еще другая неприятность. Один из служащих в порту — будь он проклят! — явился под каким-то предлогом на борт, но, в сущности, как думал Бантер, его привело неуместное любопытство — неуместное с точки зрения Бантера. Поговорив о том, о сем, он вдруг сказал:
— Не могу отделаться от мысли, что я вас где-то уже видел, мистер штурман. Ежели бы вы напомнили мне, как вас зовут…
Бантер, — вот почему так трудно жить, храня в душе тайну, — встревожился. Весьма возможно, что этот человек встречал его раньше; печально, что у него такая хорошая память. Сам-то он не мог запомнить каждого бездельника в доке, с которым ему когда — либо приходилось иметь дело. Бантер дал отпор этому человеку, повернувшись и посмотрев на него с тем внушительным, суровым и грозным видом, который придавали ему его необычные волосы.
— Моя фамилия Бантер, сэр. Ваша любознательность теперь удовлетворена? Я не спрашиваю, как зовут вас. Этого я и знать не желаю. Мне это ни к чему, сэр. Человек, который преспокойно говорит мне в лицо, что не уверен, видел ли он меня раньше, — такой человек или хочет сказать дерзость, или ничем не отличается от червя! Да, сэр, я сказал «от червя» — от слепого червя!
Молодчина Бантер! Именно так и следовало поступить. Он попросту прогнал этого прощелыгу с судна, как будто каждое его слово было ударом. Но упорство этого толстокожего парня, одержимого любопытством, было удивительно. Под натиском разгневанного Бантера он, конечно, убрался с судна, не проронив ни слова и только стараясь прикрыть свое отступление жалкой улыбкой. Но, едва ступив на мол, он решительно повернулся и стал таращить глаза на судно. Он стоял совершенно неподвижно, как причальная тумба, и его тупые глазки смотрели не мигая, точь-в — точь как два иллюминатора.
Что было делать Бантеру? Понятно, он чувствовал себя очень неловко. Не мог же он залезть в сухарный ящик. Вместо этого он занял позицию позади бизань-мачты и отвечал таким же немигающим взглядом. Так они стояли довольно долго, и я не знаю, у кого из них первого закружилась голова, но человек на пристани, которому не за что было держаться, устал быстрее, махнул рукой, признавая себя побежденным в этом своеобразном поединке, и наконец ушел.
Бантер сообщил мне, что «Сапфир», «эта жемчужина», как называл он его саркастически, завтра выходит в море, чему он очень рад. Хватит с него этого дока! Я понимал его нетерпение. Он приготовился к любым невзгодам, какие могло принести плавание, но теперь ясно, что он не был готов к тому удивительному испытанию, которое ожидало его, — и как раз в Индийском океане — именно там, где бедняга потерял когда-то свое судно, а вместе с ним и свое счастье, и, по-видимому, навсегда.
Что касается угрызений совести, которые вызывала в нем эта тайна, я представлял себе, как сильно должен был страдать такой благородный человек, как Бантер. И все же, говоря между нами и отнюдь не желая казаться циничным, нельзя отрицать, что даже у благороднейшего из нас страх перед разоблачением играет немалую роль при угрызениях совести. Я не стал говорить об этом Бантеру напрямик, но, так как бедняга продолжал твердить одно и то же, я сказал ему, что у многих честных людей есть свои тайны, а что касается его вины, то она у него на лбу не написана, и о ней никто не догадывается, а стало быть, нечего беспокоиться. К тому же через двенадцать часов он уже уйдет в море. Он ответил, что эта мысль приносит некоторое утешение, и ушел с корабля, чтобы провести последний вечер с женой перед долгими месяцами разлуки.
Несмотря на все свое сумасбродство, Бантер не ошибся в выборе жены. Он женился на леди. На настоящей леди. К тому же это была очень славная женщина. Что же касается ее мужества, то я, зная, какие тяжелые времена пришлось им пережить, восхищаюсь ею. У нее было истинное, повседневное мужество, на какое способна только женщина, если она принадлежит к той породе, которую я называю неустрашимой.
