- Если вы пойдете за мной, я позову людей, детей! Пускай все знают, что
вы подлец! Я уезжаю нынче, а вы живите здесь с своею любовницей!
И она вышла, хлопнув дверью.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты.
"Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах,
какой ужас! И как тривиально она кричала, - говорил он сам себе, вспоминая
ее крик и слова: подлец и любовница. - И, может быть, девушки слыхали!
Ужасно тривиально, ужасно". Степан Аркадьич постоял несколько секунд один,
отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Была пятница, и в столовой часовщик-немец заводил часы. Степан Аркадьич
вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике, что немец "сам
был заведен на всю жизнь, чтобы заводить часы", - и улыбнулся. Степан
Аркадьич любил хорошую шутку. "А может быть, и образуется! Хорошо словечко:
образуется, - подумал он. - Это надо рассказать".
- Матвей!- крикнул он, - так устрой же все там с Марьей в диванной для
Анны Аркадьевны, - сказал он явившемуся Матвею.
- Слушаю-с.
Степан Аркадьич надел шубу и вышел на крыльцо.
- Кушать дома не будете? - сказал провожавший Матвей.
- Как придется. Да вот возьми на расходы, - сказал он, подавая десять
рублей из бумажника. - Довольно будет?
- Довольно ли. не довольно, видно обойтись надо, - сказал Матвей,
захлопывая дверку и отступая на крыльцо.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты
поняв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное
убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила.
Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую, англичанка
и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших
отлагательства и на которые она одна могла ответить: что надеть детям на
гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим поваром?
- Ах, оставьте, оставьте меня! - сказала она и, вернувшись в спальню,
села опять на то же место, где она говорила с мужем, сжав исхудавшие руки с
кольцами, спускавшимися с костлявых пальцев, и принялась перебирать в
воспоминании весь бывший разговор. "Уехал! Но чем же кончил он с нею? -
думала она. - Неужели он видает ее? Зачем я не спросила его? Нет, нет,
сойтись нельзя. Если мы и останемся в одном доме - мы чужие. Навсегда
чужие!" - повторила она опять с особенным значением это страшное для нее
слово. "А как я любила, боже мой, как я любила его!.. Как я любила! И теперь
разве я не люблю его? Не больше ли, чем прежде, я люблю его? Ужасно,
главное, то..." - начала она, но не докончила своей мысли, потому что
Матрена Филимоновна высунулась из двери.
- Уж прикажите за братом послать, - сказала она, - все он изготовит
обед; а то, по-вчерашнему, до шести часов дети не евши.
- Ну, хорошо, я сейчас выйду и распоряжусь. Да послали ли за свежим
молоком?
И Дарья Александровна погрузилась в заботы дня и потопила в них на
время свое горе.
V
Степан Аркадьич в школе учился хорошо благодаря своим хорошим способностям,
но был ленив и шалун и потому вышел из последних; но, несмотря на свою
всегда разгульную жизнь, небольшие чины и нестарые годы, он занимал
почетное и с хорошим жалованьем место начальника в одном из московских
присутствий. Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея
Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве,
к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего
шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев, сестер, родных,
двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое
подобное, тысяч в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела
его. несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
Половина Москвы и Петербурга была родня и приятели Степана Аркадьича.
Он родился в среде тех людей, которые были и стали сильными мира сего. Одна
треть государственных людей, стариков, были приятелями его отца и знали его
в рубашечке; другая треть были с ним на "ты", а третья треть были хорошие
знакомые; следовательно, раздаватели земных благ в виде мест, аренд,
концессий и тому подобного были все ему приятели и не могли обойти своего; и
Облонскому не нужно было особенно стараться, чтобы получить выгодное место;
нужно было только не отказываться, не завидовать, не ссориться, не
обижаться, чего он, по свойственной ему доброте, никогда и не делал. Ему бы
смешно показалось, если б ему сказали, что он не получит места с тем
жалованьем, которое ему нужно, тем более что он и не требовал чего-нибудь
чрезвычайного; он хотел только того, что получали его сверстники, а
исполнять такого рода должность мог он не хуже всякого другого.
Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его добрый,
веселый нрав и несомненную честность, но в нем, в его красивой, светлой
наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце
лица, было что-то, физически действовавшее дружелюбно и весело на людей,
встречавшихся с ним. "Ага! Стива! Облонский! Вот и он!" - почти всегда с
радостною улыбкой говорили, встречаясь с ним. Если и случалось иногда, что
после разговора с ним оказывалось, что ничего особенно радостного не
случилось, - на другой день, на третий опять точно так же все радовались при
встрече с ним.
Занимая третий год место начальника одного из присутственных мест в
Москве, Степан Аркадьич приобрел, кроме любви, и уважение сослуживцев,
подчиненных, начальников и всех, кто имел до него дело. Главные качества
Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли,
во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на
сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той,
про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови и с
которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы
состояния и звания они ни были, и, в-третьих, - главное - в совершенном
равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не
увлекался и не делал ошибок.
Приехав к месту своего служения, Степан Аркадьич, провожаемый
почтительным швейцаром, с портфелем прошел в свой маленький кабинет, надел
мундир и вошел в присутствие. Писцы и служащие все встали, весело и
почтительно кланяясь. Степан Аркадьич поспешно, как всегда, прошел к своему
месту, пожал руки членам и сел. Он пошутил и поговорил, ровно сколько это
было прилично, и начал занятия. Никто вернее Степана Аркадьича не умел найти
ту границу свободы, простоты и официальности, которая нужна для приятного
занятия делами. Секретарь весело и почтительно, как и все в присутствии
Степана Аркадьича, подошел с бумагами и проговорил тем
фамильярно-либеральным тоном, который введен был Степаном Аркадьичем:
- Мы таки добились сведения из Пензенского губернского правления. Вот,
не угодно ли...
- Получили наконец? - проговорил Степан Аркадьич, закладывая пальцем
бумагу. - Ну-с, господа... - И присутствие началось.
"Если б они знали, - думал он, с значительным видом склонив голову при
слушании доклада, - каким виноватым мальчиком полчаса тому назад был их
председатель !" - И глаза его смеялись при чтении доклада.. До двух часов
занятия должны были идти не прерываясь, а в два часа - перерыв и завтрак.
Еще не было двух часов, когда большие стеклянные двери залы присутствия
вдруг отворились, и кто-то вошел. Все члены из-под портрета и из-за зерцала,
обрадовавшись развлечению, оглянулись на дверь; но сторож, стоявший у двери,
тотчас же изгнал вошедшего и затворил за ним стеклянную дверь.
Когда дело было прочтено, Степан Аркадьич встал, потянувшись, и,
отдавая дань либеральности времени, в присутствии достал папироску и пошел в
свой кабинет. Два товарища его, старый служака Никитин и камер-юнкер
Гриневич, вышли с ним.
- После завтрака успеем кончить, - сказал Степан Аркадьич.
- Как еще успеем!- сказал Никитин.
- А плут порядочный должен быть этот Фомин, - сказал Гриневич об одном
из лиц, участвовавших в деле, которое они разбирали.
Степан Аркадьич поморщился на слова Гриневича, давая этим чувствовать,
что неприлично преждевременно составлять суждение, и ничего ему не ответил.
- Кто это входил? - спросил он у сторожа.
- Какой-то, ваше превосходительство, без спросу влез, только я
