— А вот и Хьюберт, — торопливо объявила Динни.
Действительно, по истёртым серым плитам каменной террасы, с охотничьим ружьём и в сопровождении спаниеля шёл Хьюберт Черрел, стройный худощавый молодой человек выше среднего роста, с некрупной головой и лицом, на котором пролегли не по возрасту многочисленные морщины. Коротко подстриженные тёмные усики, тонкие нервные губы, виски, уже тронутые сединой, смуглые худые щёки, довольно широкие скулы, живые блестящие карие глаза, широко посаженные под изломом бровей над тонким прямым носом, Хьюберт был вылитый отец в молодости. Человек действия, обречённый на праздные раздумья, всегда чувствует себя несчастным. С тех пор как бывший начальник Хьюберта обвинил его в недостойном поведении, молодой человек всё время нервничал, так как был убеждён, что действовал правильно, или, вернее, соответственно обстоятельствам. А поскольку ни воспитание, ни характер не позволяли ему публично выступить с самооправданием, он нервничал ещё больше. Солдат по призванию, а не по воле случая, он видел, что его карьера под угрозой, что его репутация офицера и джентльмена опорочена, и был лишён возможности ответить ударом на удар тем, кто его порочил.
Ему казалось, что голова его, как у боксёра, зажата рукой противника и каждый может по ней щёлкнуть, — самое отвратительное ощущение для самолюбивого человека.
Хьюберт вошёл через балконную дверь, оставив на террасе ружье и собаку и чувствуя, что за минуту до этого в гостиной говорили о нём. Такие сцены повторялись теперь постоянно, потому что в семье Черрелов огорчения одного немедленно становились общими. Приняв из рук матери чашку чая, Хьюберт рассказал, что лес сильно поредел и птицы стали очень осторожны. Затем наступило молчание.
— Пойду просмотрю почту, — бросил генерал, вставая. Жена вышла вслед за ним.
Оставшись наедине с братом, Динни собралась с духом и выпалила:
— Хьюберт, ты обязан что-то предпринять.
— Оставь, девочка. История, конечно, мерзкая, но сделать ничего нельзя.
— Почему ты не хочешь опубликовать отчёт о том, что случилось? Ведь ты же вёл там дневник. Я все отпечатаю, а Майкл найдёт тебе издателя. У него есть знакомства в этих кругах. Мы просто не имеем права сидеть сложа руки.
— Выставлять свои переживания напоказ? Да мне даже подумать об этом противно! А другого выхода нет.
Динни нахмурилась:
— А мне противно смотреть, как этот янки сваливает на тебя свою вину. Как офицер британской армии, ты обязан дать ему отпор.
— При чём здесь армия? Я поехал с ним как штатское лицо.
— Почему бы тогда не опубликовать дневник целиком?
— Это только ухудшит дело. Ты ведь его не читала.
— Можно кое-что вычеркнуть, кое-что подчистить и печатать. Знаешь, папа того же мнения.
— Ты бы лучше сперва прочитала эту штуку. Там куча всякого жалкого вздора. Когда человек остаётся вот так, один, он распускается.
— А кто тебе мешает выбросить все лишнее?
— Добрая ты душа, Динни!
Динни погладила брата по руке:
— Что за человек этот Халлорсен?
— Надо отдать ему должное — у него масса достоинств: смел, вынослив, нервы железные. Но дорого ему только одно — он сам, Халлорсен. Плохо переносит неудачи. Поэтому, когда они случаются, виноваты в них всегда другие. Он утверждает, что экспедиция провалилась из-за отсутствия транспорта. А транспортом ведал я, хотя, брось он там вместо меня самого архангела Гавриила, и тот не сумел бы ничего сделать. Халлорсен допустил просчёт, а сознаться в нём не желает. Все это ты найдёшь в моём дневнике.
— Ты уже видел? — Динни достала газетную вырезку и прочла: «Мы надеемся, что капитан Черрел, кавалер ордена „За боевые заслуги“, примет меры, чтобы снять с себя обвинения, выдвинутые против него профессором Халлорсеном в книге об экспедиции в Боливию, провал которой автор объясняет отказом капитана Черрела поддержать его в критический момент». Видишь, травля уже начинается.
— Где это напечатано?
— В «Ивнинг сан».
— Меры! — с горечью произнёс Хьюберт. — Какие там ещё меры! На что, кроме честного слова, я могу сослаться? Бросив меня одного с этими даго, он позаботился, чтобы свидетелей не было.
— Значит, остаётся одно: дневник.
— Я дам тебе эту проклятую штуку.
Ночью Динни сидела у окна и читала «эту проклятую штуку». Полная луна плыла между вязами. Кругом царило гробовое молчание. Только бубенчик позвякивал на холме в овчарне, только цветок магнолии, распускаясь, заглядывал в окно. Всё казалось таким неземным, что Динни по временам отрывалась от чтения и устремляла взгляд наружу, в фантастический мир. Полная луна десятки тысяч раз вот так же проплывала над этим куском земли, с тех пор как он достался её предкам. Чувство покоя и безопасности, всегда охватывающее человека в таком старом доме, лишь усугубляло одинокую боль и тоску, которыми дышали прочитанные девушкой страницы. Жестокие слова о жестоких вещах — один белый среди дикарей-метисов, единственный друг животных среди заморённых мулов и людей, не знающих жалости. За окном простирался холодный, безмятежный и прекрасный мир, а Динни с пылающими щеками читала и чувствовала себя несчастной.
«Эта грязная гадина Кастро снова колет мулов своим чёртовым ножом. Несчастные животные тощи как жерди и окончательно выбились из сил. Предупредил его в последний раз. Если опять примется за своё, отведает плетей… Ночью трясла лихорадка».
«Утром как следует всыпал Кастро — дал дюжину. Посмотрим, не уймётся ли теперь. Не могу сладить с негодяями: в них нет ничего человеческого. Ох, хоть бы на денёк очутиться в Кондафорде, поездить верхом, забыть об этих болотах и несчастных, похожих на скелеты мулах!..»
«Пришлось отстегать ещё одного мерзавца, будь они все прокляты. Обращаются с животными просто по-зверски… Опять был приступ…»
«Теперь хлопот не оберёшься: сегодня утром вспыхнул бунт. Они накинулись на меня. К счастью, Мануэль успел предупредить, — он славный парень. Кастро чуть не перерезал мне глотку и сильно поранил левую руку. Я собственноручно пристрелил его. Может быть, хоть теперь заставлю их повиноваться. От Халлорсена — ничего. Сколько, по его мнению, я ещё могу продержаться в этом болотном аду? Рана здорово даёт себя знать…»
«Итак, произошло самое страшное: ночью, пока я спал, эти дьяволы увели мулов и удрали. Остались только Мануэль и ещё два парня. Мы долго гнались за беглецами, наткнулись на трупы двух мулов, — и это всё. С таким же успехом можно искать звезду на Млечном Пути. Вернулись в лагерь полумёртвые от усталости. Выберемся ли мы живыми — один бог знает. Очень болит рука. Только бы не заражение крови…»
«Сегодня решили как-нибудь выбираться отсюда. Навалили кучу камней, спрятали под ними письмо к Халлорсену. Я изложил в нём всю историю на тот случай, если он всё-таки пришлёт за мной. Потом передумал. Буду ждать здесь, пока он не вернётся или мы не сдохнем, что, видимо, вероятнее…»
И так — до самого конца. Повесть о борьбе. Динни положила истрёпанную пожелтевшую тетрадь и облокотилась на подоконник. Тишина и холодный лунный свет охладили её боевой задор. Воинственное настроение прошло. Хьюберт прав: зачем обнажать душу, выставлять свои раны на всеобщее обозрение? Нет! Всё что угодно, только не это. Нажать на все пружины. Да, нужно нажать, и она нажмёт, чего бы ей это ни стоило.
Эдриен Черрел был одним из тех убеждённых сторонников сельской жизни, которые встречаются только в городах. Работа приковывала его к Лондону: он был хранителем антропологического музея.
Погружённый в изучение челюсти из Новой Гвинеи, которой пресса оказала весьма радушный приём, он только что сделал вывод: «Ерунда — обыкновенный низкоразвитый Homo sapiens», — когда сторож доложил:
— К вам молодая леди, сэр. Мисс Черрел, как я понимаю.
— Просите, Джеймс, — ответил Эдриен и подумал: «Если это не Динни, значит, я совсем выжил из ума». — О, Динни! Взгляни-ка. Канробер считает эту челюсть претринильской. Мокли — позднепилтдаунской, Элдон П. Бербенк — родезийской. А я утверждаю, что это просто Homo sapiens. Ты только посмотри на этот коренной зуб…
— Я смотрю, дядя Эдриен.
— Совершенно как у человека. Его хозяину была знакома зубная боль, а это несомненный признак эстетического развития. Недаром альтамиранская живопись и кроманьонская пещера найдены одновременно. Этот парень был Homo sapiens.
— Зубная боль — признак мудрости? Забавно! Я приехала повидаться с дядей Хилери и дядей Лоренсом, но решила сначала позавтракать с вами, чтобы чувствовать себя увереннее.
— Тогда пойдём в «Болгарское кафе».
— Почему именно туда?
— Потому что там хорошо кормят. Это сейчас рекламный ресторан, дорогая. Следовательно, там можно рассчитывать на умеренные цены. Хочешь попудрить носик?
