Кресло на колесах сделало еще одну большую петлю по сырому песку и теперь снова возвращалось к нам, постепенно выписывая вытянутую восьмерку длиной в полмили.
— Милая девушка, — сказал я вполголоса, оглянувшись кругом и взяв ее за руку, — нельзя терять ни минуты. Слышите вы тихий рокот моря?
Она взглянула на меня с величайшим изумлением и тревогой и сказала:
— Да.
— А вы знаете, какой голос бывает у моря, когда надвигается шторм?
— Да!
— Вы видите, каким спокойным и мирным оно лежит перед вами; но ведь вы знаете и то, как грозно и беспощадно может оно показать нам свою силу хотя бы сегодня ночью!
— Да!
— Но если бы вы никогда не видели и не слышали этого или не слыхали о жестокости моря, разве вы могли бы поверить, что оно без всякой жалости вдребезги разбивает все предметы, лежащие на его пути, и без сожаления разрушает все живое?
— Вы пугаете меня, сэр!
— Чтобы спасти вас, милая, чтобы спасти вас! Ради бога, соберите свои силы и соберитесь с духом! Будь вы здесь одна, во власти прилива, грозящего подняться на пятьдесят футов над вашей головой, опасность была бы меньше той, от которой вас нужно спасти теперь.
Восьмерка на песке была дописана, и к ней прибавилась короткая кривая, закончившаяся у скалы совсем близко от нас.
— Клянусь Небом и Судьей всего человечества, я ваш друг и друг вашей умершей сестры, поэтому убедительно прошу вас, мисс Найнер, не теряя ни минуты, пойти со мною к этому джентльмену в кресле!
Если бы кресло остановилось подальше, мне вряд ли удалось бы увести девушку; но оно стояло так близко, что не успела она опомниться, как я увел ее со скалы и мы подошли к нему. Я пробыл там с нею не более двух минут. Ровно через пять минут я почувствовал неизъяснимое удовлетворение, увидев — с того места, где мы сидели и куда я вернулся, — что девушку поддерживает, или, вернее, почти несет, энергичный крепкий человек, помогая ей взобраться по крутым ступенькам, высеченным в скале. Я знал, что, когда этот человек с нею, она в безопасности, где бы она ни была.
Я сидел один на скале, дожидаясь возвращения мистера Слинктона. Сумерки уже сгущались и повсюду ложились темные тени, когда он появился из-за скалистого мыса: шляпа висела у него на пуговице, одной рукой он приглаживал мокрые волосы, а другой проводил в них карманной гребенкой все ту же дорожку.
— Моя племянница отошла куда-нибудь, мистер Сэмсон? — спросил он, оглядываясь по сторонам.
— После захода солнца мисс Найнер стало холодно, и она ушла домой.
Он как будто удивился — очевидно, она даже в мелочах привыкла не делать ни одного шага без его ведома.
— Это я уговорил мисс Найнер, — объяснил я.
— А! — промолвил он. — Ее легко уговорить… для ее же пользы. Благодарю вас, мистер Сэмсон, дома ей будет лучше. Сказать правду, место, где купаются, оказалось дальше, чем я думал.
— Здоровье у мисс Найнер очень слабое, — заметил я.
Он покачал головой и глубоко вздохнул.
— Очень, очень, очень! Помните, я уже говорил вам об этом. С тех пор она ничуть не окрепла. Я с тревогой вижу, как мрачная тень, так рано упавшая на ее сестру, сгущается теперь вокруг нее самой и становится все темней и темней. Милая Маргарет, бедная Маргарет! Но не будем терять надежды.
Кресло на колесах двигалось перед нами с быстротой, отнюдь не подобающей экипажу инвалида, и выписывало на песке какие-то загогулины. Отняв платок от глаз, мистер Слинктон заметил это и сказал:
— Сдается мне, ваш знакомый, того и гляди, опрокинется, мистер Сэмсон.
— Да, похоже на то, — согласился я.
— Его слуга, как видно, пьян.
— Слуги пожилых джентльменов иногда напиваются, — сказал я.
— Майор, должно быть, легок, как перышко, мистер Сэмсон.
— Как перышко, — подтвердил я.
В это время кресло, к моему облегчению, скрылось в темноте. Некоторое время мы молча шагали рядом по песку. Но вот мистер Слинктон снова заговорил, и в его голосе все еще звучало волнение, вызванное нездоровьем его племянницы.
— Вы еще долго здесь проживете, мистер Сэмсон?
— Да нет. Я уезжаю сегодня в ночь.
— Так скоро? Впрочем, дела постоянно требуют вашего присутствия. Люди, подобные мистеру Сэмсону, так нужны другим, что им приходится отказывать себе в отдыхе и развлечениях.
— Может, и так, — сказал я. — Во всяком случае, я уезжаю.
— В Лондон?
— В Лондон.
— Я тоже буду там вскоре после вас.
Это я знал не хуже его. Но не сказал ему, что знаю. Не сказал и о том, какое оружие я взял с собой для самозащиты и теперь, шагая рядом с ним, сжимаю правой рукой у себя в кармане. Не сказал также, почему, когда стемнело, я старался идти подальше от воды.
Мы ушли с берега, а дальше нам было не по пути. Мы пожелали друг другу спокойной ночи и уже расстались, как вдруг он вернулся и сказал:
— Мистер Сэмсон. позвольте спросить вас кое о чем. Бедный Мелтем, о котором мы когда-то говорили… он еще жив?
— Когда я в последний раз слышал о нем, он был жив; но он такой болезненный человек, что долго не протянет и уж, во всяком случае, не сможет приняться за свои прежние занятия.
— Ах! Ах! — проговорил мистер Слинктон с глубоким чувством. — Грустно! Грустно! Мир — это могила!
И он пошел своей дорогой.
Не его вина, если мир на самом деле не могила; но я не сказал ему этого, так же как не рассказал обо всем том, что описал выше. Он пошел своей дорогой, а я своей, и притом очень поспешно. Это случилось, как я уже сказал, либо в конце сентября, либо в начале октября. В следующий, и последний, раз я увидел его в конце ноября.
Я твердо договорился с одним знакомым, что приду позавтракать у него в Тэмпле. Утро было холодное, дул резкий северо-восточный ветер, талый снег, перемешанный с грязью, лежал на улицах толстым слоем. Я не смог достать экипаж и вскоре промок до колен; но я все равно отправился бы в Тэмпл, даже если бы мне пришлось окунуться в эту слякоть по самую шею.
Человек, пригласивший меня, жил в Тэмпле, на верхнем этаже углового дома с видом на реку. На двери в его квартиру была надпись: «Мистер Беквит». На противоположной двери на той же площадке: «Мистер Юлиус Слинктон». Двери обеих квартир были отворены настежь, и все, что говорилось в одной, было слышно в другой.
Я еще ни разу не был здесь. Квартира производила гнетущее впечатление — мрачная, душная, тесная: мебель, некогда хорошая и еще не ветхая, вся выцвела и загрязнилась; в комнатах царил ужасающий беспорядок; все было пропитано сильным запахом опиума, спирта и табака; каминная решетка, щипцы, совок и кочерга были сплошь покрыты безобразными пятнами ржавчины, а на диване перед камином в той комнате, где был приготовлен завтрак, лежал хозяин дома, мистер Беквит, с виду — горчайший пьяница, уже очень далеко продвинувшийся на своем позорном пути к смерти.
— Слинктон еще не пришел, — сказал этот жалкий человек, с трудом поднявшись на ноги при виде меня. — Я позову его… Эи, Юлий Цезарь! Приходи, выпьем!
Хрипло выкрикивая эти слова, он, как безумный, стучал кочергой о щипцы, — должно быть, он всегда вызывал своего собутыльника таким способом.
Сквозь этот шум из квартиры напротив послышался голос мистера Слинктона, и вот он сам вошел в комнату. Он не ожидал, что будет иметь удовольствие встретиться со мной. Мне не раз приходилось видеть, как иных ловкачей припирают к стене, но я в жизни не видывал, чтобы человек так испугался, как испугался он, когда глаза его встретились с моими.
— Юлий Цезарь! — заорал Беквит и, пошатываясь, стал между нами. — Мистер Сэмсон, Юлий — мой закадычный друг. Юлий угощает меня спиртным утром, в полдень и вечером. Юлий — настоящий благодетель. Юлий вышвыривал чай и кофе в окошко, когда они у меня еще водились. Юлий выливает воду из всех кувшинов и наполняет их спиртными напитками. Юлий заводит меня, как игрушку, и толкает вперед… Вари жженку, Юлий!
Ржавая, покрытая накипью кастрюля стояла на куче золы (очевидно, зола накапливалась здесь много недель), а Беквит вертелся, пошатываясь, между нами и, рискуя попасть головою в огонь, наконец вытащил кастрюлю и стал совать ее в руки Слинктону.
— Вари жженку, Юлий Цезарь! Ну же! Делай свое всегдашнее дело. Вари жженку!
Он так яростно размахивал кастрюлей, что я опасался, как бы он не раскроил ею голову Слинктону. Поэтому я протянул руку, чтобы остановить его. Шатаясь, он отошел к дивану, повалился на него, задыхаясь и дрожа в своем рваном халате, и налитыми кровью глазами уставился на нас обоих. Я заметил, что на столе не было никаких напитков, кроме коньяка, и никакой еды, кроме соленых селедок и горячего, сильно наперченного тушеного мяса с тошнотворным запахом.
— Во всяком случае, мистер Сэмсон, — проговорил Слинктон, в последний раз обратив ко мне свою гладкую дорожку, — благодарю вас за то, что вы ограждаете меня от ярости этого несчастного. Каким бы образом вы ни попали сюда, мистер Сэмсон, с какой бы целью вы ни пришли, но за эту услугу я, во всяком случае, вас благодарю.
