Гай подался вперед и налил себе виски с содовой.
— Теперь можно сказать? — спросила Дорис.
— Подожди, я еще не кончил. Я не был в нее влюблен, даже вначале. Я взял ее, только чтобы в доме кто-то жил. Без этого я бы, вероятно, либо свихнулся, либо спился. Я к этому времени уже дошел до точки. Не мог я жить один, слишком был молод. А не любил я никогда ни одной женщины, кроме тебя. — Она прожила здесь до прошлого года, когда я уехал в отпуск. Это ее ты здесь и видела.
— Да, я уже догадалась. У нее на руках был ребенок. Он твой?
— Да, это девочка.
— Единственная?
— Ты на днях сама видела в деревне двух мальчуганов, помнишь, еще говорила.
— Значит, у нее трое детей?
— Да.
— Смотри-ка, целое семейство.
Она почувствовала, как его передернуло от ее слов, но он промолчал.
— И она не знала, что ты женат, пока ты не появился здесь с законной женой? — спросила Дорис.
— Она знала, что я намерен жениться.
— С каких пор знала?
— Я отослал ее в деревню еще перед отъездом. Я ей сказал, что все кончено. Дал ей, что было обещано. Она всегда зала, что сожительство наше временное. Мне оно уже давно осточертело. Я ей сказал, что женюсь на белой женщине.
— Но ведь ты меня тогда и не видел еще.
— Знаю. Но я уже тогда твердо решил, что женюсь, когда буду в Англии. — Он вдруг поперхнулся смешком, совсем по-старому. — Не могу от тебя скрыть, что к тому времени, когда мы с тобой познакомились, я уже почти потерял надежду. Но в тебя я влюбился с первого взгляда и тут же понял: либо ты, либо ничего.
— Почему ты мне не сказал? Тебе не кажется, что было бы только справедливо дать мне составить собственное мнение. Неужели тебе не пришло в голову, что для женщины это в некотором роде удар — узнать, что ее муж десять лет жил с другой и имеет троих детей?
— Ты бы не поняла. Здесь обстоятельства особенные. Здесь это обычное дело. Пять мужчин из шести так устраиваются. Я думал, может, ты будешь шокирована, и боялся тебя потерять. Понимаешь, я был без ума в тебя влюблен. Это и сейчас так. Ты вполне могла никогда не узнать. Я не думал, что вернусь сюда же. Как правило, после отпуска получают какое-то новое назначение. Когда мы сюда приехали, я предложил ей денег, чтобы она перебралась куда-нибудь в другую деревню. Она сперва как будто согласилась, но потом передумала.
— А почему ты теперь мне рассказал?
— Она устраивала мне ужасные сцены. Не знаю, как она пронюхала, что тебе ничего не известно. А тут сразу начала меня шантажировать. Я уж столько денег ей передавал. Я не велел подпускать ее близко к дому. Нынче утром она учинила скандал нарочно, чтобы привлечь твое внимание. Хотела меня запугать. Так не могло продолжаться. Я и решил, что остается одно — выложить тебе все начистоту.
Наступило долгое молчание. Наконец он накрыл ладонью ее руку.
— Ты ведь понимаешь, Дорис? Я сознаю, что достоин осуждения.
Ее рука осталась неподвижной. Он почувствовал ладонью, какая она холодная.
— Она что же, ревнует?
— Понимаешь, когда она жила здесь, кое-что ей перепадало, а теперь она этого лишилась и, конечно, недовольна. Но любить она меня никогда не любила, так же как я ее. Туземные женщины, знаешь ли, вообще не особенно жалуют белых мужчин.
— А дети?
— О, с детьми все в порядке. Я их обеспечил. Как только мальчики подрастут, я их отправлю в Сингапур в школу.
— И для тебя они ровно ничего не значат?
Он замялся.
— Буду с тобой совершенно откровенен. Меня бы огорчило, если бы с ними что-нибудь случилось. Когда должен был родиться первый, я думал, что буду любить его больше, чем любил его мать. Так оно, возможно, и было бы, если б он родился белым. Конечно, поначалу он был ужасно забавный и трогательный, но у меня все время было ощущение, что он не мой. Мне это самому иногда казалось неестественным, я ругал себя, но скажу честно, для меня они значат не больше, чем если б были чьи-то еще. У кого нет детей, те много сентиментальной чепухи о них болтают.
Теперь она знала все. Он ждал, что она скажет, но она молчала. Сидела, не двигаясь.
— Хочешь еще что-нибудь спросить, Дорис? — сказал он наконец.
— Нет. У меня что-то голова разболелась. Пойду, пожалуй, спать. — Голос ее звучал ровно, как всегда. — Я даже не знаю, что сказать. Очень это, конечно, получилось неожиданно. Дай мне время подумать.
— Ты очень на меня сердишься?
— Вовсе нет. Только… только мне хочется побыть одной. Ты сиди. Я пойду спать.
Она встала и положила руку ему на плечо.
— Очень сегодня жарко. Лег бы ты лучше у себя в гардеробной. Спокойной ночи.
Она ушла. Он слышал, как она заперла дверь в спальню.
Наутро она была бледна: как видно, провела бессонную ночь. В ней не чувствовалось озлобленности, говорила она обычным тоном, но с усилием, точно заставляла себя поддерживать разговор с малознакомым человеком. Они никогда не ссорились, но сейчас Гаю казалось, что так говорить она могла бы после размолвки, если бы и примирение не смыло обиду. Его смущало выражение ее глаз — он читал в них необъяснимый страх. Сразу после обеда она сказала:
— Мне нездоровится. Пойду лягу.
— Бедняжка ты моя! — воскликнул он.
— Это не страшно. Через два-три дня пройдет.
— Я попозже зайду к тебе проститься.
— Нет, не нужно. Я постараюсь поскорее заснуть.
— Ну так поцелуй меня сейчас.
Она покраснела. Минуту словно колебалась, потом, глядя в сторону, наклонилась к нему. Он обнял ее и потянулся к ее губам, но она отвернулась, и поцелуй пришелся в щеку. Она быстро ушла, и он опять услышал, как в двери спальни тихонько повернулся ключ.
Он тяжело опустился в кресло. Попробовал читать, но слух его ловил каждый звук, доносившийся из спальни. Она сказала, что сейчас же ляжет, но никакого движения не было слышно. Почему-то эта тишина действовала ему на нервы. Он заслонил рукой лампу и увидел под ее дверью полоску света; значит, у себя она не погасила. Что она там делает? Он отложил книгу. Его бы не удивило, если б она рассердилась, устроила ему сцену или если бы плакала: с этим он как-нибудь сладил бы, но ее спокойствие пугало. И что это за страх он так явственно прочел в ее взгляде? Он снова перебрал в памяти все, что сказал ей накануне. Нет, никаких других слов он для этого не мог найти. Думай не думай, а суть в том, что он поступил, как поступали все, и что поставил точку задолго до того, как познакомился с Дорис. Конечно, теперь-то ясно, что он свалял дурака, но задним умом все мы крепки. Он прижал руку к сердцу — как болит, даже странно. «Вот это, наверное, люди и ощущают, когда говорят, что у них сердце разрывается, — подумал он.
И сколько же так может продолжаться?
Постучаться к ней, что ли, сказать, что им необходимо поговорить? Выяснить все раз и навсегда. Не может она не понять.». Но тишина отпугивала его. Ни звука! Лучше, пожалуй, оставить ее в покое. Конечно, для нее это был удар. Надо дать ей время прийти в себя. Она же знает, как преданно он любит ее. Терпение, только терпение, может, она еще не разобралась в своих чувствах; нужно дать ей время; нужно запастись терпением.
Утром он спросил, лучше ли она спала эту ночь.
— Да, гораздо лучше.
— А на меня очень сердишься? — спросил он жалобно.
Она поглядела на него ясными, честными глазами.
— Нисколько не сержусь.
— До чего же я рад. Я поступил как негодяй. Я понимаю, тебе это показалось ужасным. Но ты прости меня. Я так настрадался.
— Простила. Я даже не осуждаю тебя.
Он робко, виновато улыбнулся, глаза у него были как у побитой собаки.
— Плохо мне было целых две ночи спать одному.
Она чуть побледнела и отвернулась.
— Я велела вынести кровать, из-за нее в комнате было не провернуться. А вместо нее велела поставить походную койку.
— Дорис, милая, ты о чем?
Теперь она смотрела ему прямо в лицо.
— Я больше не буду жить с тобой, как жена.
— Никогда?
Она покачала головой. Он смотрел на нее растерянно. Может, он ослышался? Сердце тяжело заколотилось.
— А обо мне ты не подумала, Дорис?
— А ты обо мне подумал, когда решился привезти меня сюда при таких обстоятельствах?
— Но ты же говоришь, что не осуждаешь меня.
— Так оно и есть. Но то — совсем другое дело. Я не могу.
— Но как же нам тогда жить дальше?
Она опустила глаза, словно что-то обдумывая.
— Вчера, когда ты хотел поцеловать меня в губы, я… мне стало тошно.
— Дорис!
Она вдруг обратила на него взгляд, холодный и враждебный.
— Эта постель, на которой я спала, — та самая, где она рожала своих детей? — Он залился краской. — Гадость какая. Как ты мог? — Она стиснула руки, ее тонкие беспокойные пальцы извивались, как белые змейки. Но она овладела собой. — Решение мое принято. Я не хочу тебя обижать, но есть вещи, которых ты не в праве от меня требовать. Я все обдумала. Только об этом и думала с тех пор, как ты мне сказал, день и ночь, до полного изнеможения. Сперва я хотела тут же уехать. Катер ведь должен быть дня через три.
