Ознакомительная версия.
В нашей среде не задаются никакими вопросами, пока не доживут до тридцати лет, а тогда бывает уже поздно на них отвечать.
Вот как это происходит: тебе двадцать лет, ты делаешь глупость другую, потом вдруг просыпаешься – а тебе уже тридцать. Вот и все: никогда больше твой возраст не будет начинаться на двойку. Надо решиться быть на десять лет старше, чем десять лет назад, и весить на десять кило больше, чем в прошлом году. Сколько лет тебе осталось? Десять? Двадцать? Тридцать? Средняя продолжительность жизни сулит сорок два, если ты мужчина, и пятьдесят, если женщина. Но она не учитывает болезней, выпадающих волос, маразма, пятен на руках. Никто не задает себе вопросов типа: удалось ли нам взять от жизни лучшее? Не следовало ли прожить ее иначе? Живем ли мы с тем человеком, в том месте? Что может предложить нам этот мир? С рождения до смерти наша жизнь идет на автопилоте, и надо обладать сверхчеловеческим мужеством, чтобы изменить ее ход.
В двадцать лет я думал, что знаю о жизни все. В тридцать выяснилось, что я не знал ничего. Десять лет я потратил, чтобы узнать то, что потом придется выбросить из головы.
Все было слишком прекрасно. С идеальными парами надо держать ухо востро: они слишком собой любуются; они натужно улыбаются, словно делают рекламу новому фильму на Каннском фестивале. Что плохо в браке по любви – он сразу берет слишком большую высоту. Единственная удивительная вещь, которая может произойти с браком по любви, – крушение. А иначе – что? Жизнь кончена. Мы побывали в раю, еще не начав жить. Так и сиди до самой смерти в одном и том же прекрасном фильме с одними и теми же безупречными исполнителями. Это не жизнь. Когда имеешь все и сразу, рано или поздно начинаешь ждать катастрофы как избавления. Уповать на беду.
Я долго не мог себе признаться, что женился для окружающих, что женитьба – поступок, который совершают не для себя. Мы женимся, чтобы позлить друзей или порадовать родителей или ради того и другого вместе, а иногда наоборот. В наши дни девять десятых бонтонных свадеб представляют собой этакую повинность, светские церемонии, на которые припертые к стенке родители рассылают приглашения. Иногда, в особо тяжелых случаях, родители невесты сначала выясняют, фигурирует ли будущий зять в справочнике «Кто есть кто», прикидывают вес обручального кольца – много ли каратов, – и требуют освещения в светской хронике «Монд». Но это уж действительно крайности. Мы женимся точно так же, как сдаем экзамены на аттестат зрелости или на водительские права: всегда одни и те же рамки, в которые надо втиснуться, чтобы быть как все, как все, КАК ВСЕ любой ценой. Если лучше всех не получается, стараешься хоть не отставать, а то, чего доброго, окажешься хуже всех. И это лучший способ погубить настоящую любовь.
А ведь брак не только стереотип, навязанный нам буржуазным воспитанием: это еще и предмет колоссальной идеологической обработки, к которой приложили руку реклама, кинематограф, журналистика и даже литература, всеобщее охмурение, которое в результате сводит мечты прелестных барышень к колечку на пальце и белому платью, что без этого им бы и в голову не пришло. О Великой Любви – да, с ее взлетами и падениями, о ней они бы, конечно, грезили, иначе зачем жить? Но о Браке, Институте превращающем Любовь в Обузу, «лямке пожизненной любви и союза до гроба» (Мопассан) – никогда. В более совершенном мире двадцатилетние девушки не клевали бы на такую туфту. Они мечтали бы об истинном чувстве, о страсти, об абсолюте – но уж не об абы ком во взятом напрокат фраке. Они ждали бы Мужчину, который сумеет удивлять их каждый божий день, а не Мужчину, который будет дарить им стеллажи из «Икеи». Они дали бы Природе – иначе говоря, желанию – делать свое дело. Увы, разочарованные мамаши желают своим дочкам аналогичного несчастья, а сами дочки видели слишком много мыльных опер. И они ждут Прекрасного Принца, вбив себе в голову этот дурацкий рекламный образ, который плодит неудачниц, будущих старых дев и мегер, потому что счастливыми то их сделать может только мужчина, далекий от совершенства.
Понятное дело, буржуа будут клятвенно уверять вас, что это вчерашний день, что теперь иные нравы, но поверьте горькому опыту пострадавшего: никогда давление не было таким сильным, как в нашу псевдосвободную эпоху. Брачный тоталитаризм продолжает каждый день увековечивать несчастье из поколения в поколение. Нас заманивают в эти сети во имя надуманных и затасканных принципов с единственной тщательно скрываемой целью снова и снова приумножать наследство горя и лицемерия. Ломать жизни – по прежнему любимый спорт старых французских семей, и они свое дело знают туго. Поднаторели. Да, и сегодня можно с тем же успехом написать: семьи, я вас ненавижу4.
Ненавижу еще сильней оттого, что взбунтовался поздно, слишком поздно. В сущности то, мне все очень нравилось. Я, чурбан неотесанный беарнских корней, лопался от гордости, женившись на Анне, фарфоровой аристокиске. Я был недалек, самодоволен, наивен и глуп. Теперь расплачиваюсь. Я заслужил это фиаско. Я был, как все, как вы, мои читатели, уверен, что составляю исключение, подтверждающее правило. Разумеется, меня чаша сия минует, уж мы то перейдем эту реку, не замочив ног. Крушение – это только у других. Но в один прекрасный день любовь ушла – и я будто очнулся. Еще какое то время я старался быть любящим мужем. Но я слишком долго лгал самому себе, чтобы не начать рано или поздно лгать еще кому то.
Наше поколение слишком поверхностно для брака. Нам жениться – все равно что в «Макдоналдс» сходить. А потом – порхаем. Ну как, спрашивается, прожить всю жизнь с одним человеком в обществе тотального порхания? В эпоху, когда кумиров, президентов, искусства, пол, религию меняют как перчатки? С какой стати чувству под названием любовь ныть исключением из всеобщей шизофрении?
И потом, главное, откуда этот странный пунктик, почему надо из кожи вон лезть, чтобы быть счастливым непременно с одним единственным человеком? Из 558 типов человеческих обществ моногамны только 24%. Большинство видов животных полигамны. Об инопланетянах и говорить нечего: Галактическая Хартия Х23 давным давно запретила моногамию на всех планетах типа В#871.
Брак – это икра на завтрак, на обед и на ужин: тем, что обожаешь, тоже можно обожраться до тошноты. «Ну пожалуйста, еще немножко! Что? Больше не можете? А ведь еще совсем недавно вам так нравилось, что это с вами? Ну ка ешь, гадкий мальчик!»
Сила любви, неимоверная ее власть, видно, и впрямь повергала в трепет западное общество, если оно создало эту систему, имеющую целью отвратить вас от того, что вы любите.
Один американский исследователь недавно доказал, что неверность имеет биологическую природу. Неверность, по мнению сего ученого светила, – это генетическая стратегия, благоприятствующая выживанию вида. Вообразите на минуточку семейную сцену: «Любимая, я изменил тебе не ради удовольствия – исключительно ради выживания вида, представь себе! Может, тебе это и до лампочки, но кто то же должен позаботиться о выживании вида! Если ты думаешь, что мне было в кайф…»
Я никогда не останавливаюсь на достигнутом: если мне нравится девушка, я хочу влюбиться, влюбился – хочу ее поцеловать, поцеловал – хочу с ней переспать, переспал – хочу поселиться под одной крышей, живу под одной крышей – хочу жениться, женился – встречаю другую девушку, которая нравится. Мужчина – животное ненасытное, он вечно выбирает из нескольких вариантов фрустрации. Будь женщины похитрее, не давались бы в руки, чтобы заставить бегать за ними всю жизнь.
Единственный вопрос в любви – вот он: когда мы начинаем лгать? Все так же ли вы счастливы, возвращаясь домой, где вас ждет все тот же человек? Когда вы говорите ему «люблю», вы по прежнему так думаете? Наступает – неизбежно наступает – момент, когда вам приходится делать над собой усилие. Когда у «люблю» уже не будет того вкуса. Для меня первым звоночком стало бритье. Я брился каждый вечер, чтобы не колоть Анну щетиной, целуя ее в постели. А потом однажды ночью – она уже спала (я был где то без нее, вернулся под утро, типичное мелкое свинство из тех, что мы себе позволяем, оправдываясь семейным положением) – взял и не побрился. Я думал, ничего страшного, она ведь и не заметит. А это значило просто, что я ее больше не люблю.
Разводясь, всегда покупают «Расставание» Дана Франка. Там такая душещипательная первая сцена: в театре, во время спектакля, мужчина понимает – жена его больше не любит, только потому, что она отнимает руку, которую он держит в своей. Он пытается снова взять ладонь жены в свою, а она снова выдергивает ее. Я думал: вот дрянь то! Ну зачем так измываться? Неужели так трудно оставить свою руку в руке мужа, черт возьми? Думал, пока то же самое не случилось со мной. Я стал отталкивать Аннину руку сплошь и рядом. Она, скажем, ласково возьмет меня за руку, или за локоть, или положит ладонь мне на колено, когда мы вместе смотрим телевизор, – и что же я вижу? Вялая белесая ладошка, мягкая такая, на ощупь вроде резиновой перчатки. Меня так и передергивало. Как будто осьминога в руку сунули. Я ел себя поедом: Господи, как же я докатился до такого? Сам стал дрянью из книги Дана Франка. А Анне еще надо было переплетать свои пальцы с моими. Я делал над собой усилие, невольно морщась. Вскакивал, будто бы мне приспичило в туалет, а на самом деле – только чтобы избавиться от этой руки. Потом возвращался, совесть меня мучила, садился и смотрел на эту руку, которую раньше любил. Руку, которую я попросил у нее перед Богом. Руку, за которую три года назад отдал бы жизнь, чтобы вот так держать ее в своей. Смотрел и ничего не чувствовал – только отвращение к себе, стыд за нее, безразличие и желание разнюниться. И я прижимал к груди этого мягкого спрута и приникал к нему поцелуем, мокрым от печали и досады.
Ознакомительная версия.
