если у них хватит смелости. Все это враки: они, конечно, и на четверть не такие, какими их расписывают.
У Сары пересохло в горле, губы ее дрожали. Почти равнодушно она сказала:
— Ладно. Где мы находимся?
— В двадцати четырех километрах от Жьена.
«Двадцать четыре километра! И все-таки я не буду плакать перед этой скотиной». Она залезла в машину, забрала чемодан, вышла, взяла за руку Пабло.
— Пошли, Пабло.
— Куда?
— В Жьен.
— Это далеко?
— Далековато, но я тебя понесу, как только ты устанешь. И потом, — с вызовом добавила она, — бесспорно, найдутся добрые люди, которые нам помогут.
Водитель стал перед ними и преградил им путь. Он хмурил брови и обеспокоенно чесал в затылке.
— Чего вы хотите? — сухо спросила Сара.
Он и сам толком не знал, чего хотел. Он смотрел то на Сару, то на Пабло; он выглядел растерянным.
— Так что? — неуверенно спросил он. — Так и уходим? Даже не сказав спасибо?
— Спасибо, — очень быстро сказала Сара. — Спасибо. Но его томил гнев, и он дал ему волю. Лицо его побагровело.
— А мои двести франков? Где они?
— Я вам ничего не должна, — сказала Сара.
— Разве вы не обещали мне двести франков? Сегодня утром? В Мелене? В моем гараже?
— Да, если вы отвезете меня в Жьен; но вы бросаете меня с ребенком на полдороге.
— Это не я вас бросаю, это мой драндулет виноват. Он покачал головой, и вены у него на висках вздулись.
Его глаза заблестели. Но Сара его не боялась.
— Отдайте мне двести франков. Она порылась в сумочке.
— Вот сто франков. Вы, конечно, богаче меня, и я вам их не должна. Я вам их отдаю, чтобы вы оставили меня в покое.
Он взял купюру и положил ее в карман, потом снова протянул руку. Он был очень красный, с открытым ртом и блуждающими глазами.
— Вы мне должны еще сто франков.
— Вы больше не получите ни гроша. Пропустите меня. Он не шевелился, обуреваемый противочувствиями.
В действительности они ему не нужны были, эти сто франков; может, он хотел, чтобы малыш поцеловал его перед уходом: он просто перевел это желание на свой язык. Он подошел к ней, и она поняла, что сейчас он возьмет чемодан.
— Не прикасайтесь ко мне.
— Или сто франков, или я беру чемодан.
Они смотрели друг на друга в упор. Ему совсем не хотелось брать чемодан, это было очевидно, а Сара так устала, что охотно отдала бы его ему. Но теперь нужно было доиграть сцену до конца. Они колебались, как будто забыли слова своей роли; потом Сара сказала:
— Попробуйте его отнять! Попробуйте!
Он схватил чемодан за ручку и начал тянуть к себе. Он мог бы его отнять одним рывком, но он ограничился тем, что тянул вполсилы, отвернувшись, Сара тянула к себе; Пабло начал плакать. Стадо пешеходов было уже далеко; теперь снова двинулся поток автомобилей. Сара почувствовала, как она нелепа. Она с силой тянула за ручку; он тянул сильнее со своей стороны и в конце концов вырвал его у нее. С удивлением смотрел он на Сару и на чемодан; возможно, он не собирался его отнимать, но теперь кончено: чемодан был у него в руках.
— Отдайте сейчас же чемодан! — потребовала Сара. Он не отвечал, вид у него был по-идиотски упорный.
Гнев приподнял Сару и бросил ее к машинам.
— Грабят! — крикнула она.
Длинный черный «бьюик» проезжал рядом с ними.
— Хватит дурить! — сказал шофер.
Он схватил ее за плечо, но она вырвалась; слова и жесты ее были непринужденны и точны. Она прыгнула на подножку «бьюика» и уцепилась за ручку дверцы.
— Грабят! Грабят!
Из машины высунулась рука и оттолкнула ее.
— Сойдите с подножки, вы разобьетесь.
Она почувствовала, что теряет рассудок: так было даже лучше.
— Остановитесь! — закричала она. — Грабят! На помощь!
— Да сойдите же! Как я могу остановиться: в меня врежутся.
Гнев Сары угас. Она спрыгнула на землю и оступилась. Шофер подхватил ее на лету и поставил на ноги. Пабло кричал и плакал. Праздник закончился: Саре хотелось умереть. Она порылась в сумочке и достала оттуда сто франков.
— Вот! И пусть вам будет стыдно!
Субъект, не поднимая глаз, взял купюру и выпустил из рук чемодан.
— Теперь пропустите нас.
Он посторонился; Пабло продолжал плакать.
— Не плачь, Пабло, — твердо сказала она. — Все, все кончено; мы уходим.
Она удалилась. Водитель проворчал им в спину:
— А кто бы мне заплатил за бензин?
Удлиненные черные муравьи заполнили всю дорогу; Сара некоторое время пыталась идти между ними, но рев клаксонов за спиной вытеснил их на обочину.
— Иди за мной.
Она подвернула ногу и остановилась.
— Сядь.
Они сели в траву. Перед ними ползли насекомые, огромные, медлительные, таинственные; водитель повернулся к ним спиной, он еще сжимал в руке бесполезные сто франков; автомобили поскрипывали, как омары, пели, как кузнечики. Люди превратились в насекомых. Ей стало страшно.
— Он злой, — сказал Пабло. — Злой! Злой!
— Никто не злой! — страстно сказала Сара.
— Тогда почему что он взял чемодан?
— Не говорят: почему что. Почему он взял чемодан.
— Почему он взял чемодан?
— Ему страшно, — пояснила она.
— Чего мы ждем? — спросил Пабло.
— Чтобы прошли автомобили и мы двинулись дальше.
Двадцать четыре километра. Малыш самое большее сможет пройти восемь. Вдруг она вскарабкалась на насыпь и замахала рукой. Машины проходили мимо, и она чувствовала, что ее видят спрятанные глаза, странные глаза мух, муравьев.
— Что ты делаешь, мама?
— Ничего, — горько сказала Сара. — Так, глупости. Она спустилась в кювет, взяла за руку Пабло, и они молча посмотрели на дорогу. На дорогу и на скорлупки, которые ползли по ней. Жьен, двадцать четыре километра. После Жьена — Невер, Лимож, Бордо, Андай, консульства, хлопоты, унизительные ожидания в конторах. Им очень повезет, если она найдет поезд на Лиссабон. В Лиссабоне будет чудо, если окажется пароход на Нью-Йорк. А в Нью-
Йорке? У Гомеса ни гроша, возможно, он живет с какой-нибудь женщиной; это будет несчастье, кромешный срам. Он прочтет телеграмму, скажет «Черт побери!». Потом он обернется к толстой блондинке с сигаретой, зажатой в скотских губах, и скажет ей: «Моя жена приезжает, это как снег на голову!» Он на набережной, все машут платками, он не машет своим, он злым взглядом смотрит на сходни. «Давай! Давай! — подумала она. — Будь я одна, ты бы никогда больше не услышал обо мне; но мне нужно жить, чтобы воспитать ребенка, которого ты мне сделал».
Автомобили исчезли, дорога опустела. По обе стороны дороги тянулись желтые поля и холмы.
