— Кто еще может похвастаться такой победой, дорогая! О, не стоит смеяться! Все это могло оказаться очень серьезным. Но ты была разумной и храброй — совсем не такой, как девушки в мое время.
— Тогда пойдем к нашим, — предложила Люси.
Но выйдя из дома, Люси вдруг остановилась. Ее вдруг охватило неведомое чувство. Что это было — жалость, страх, любовь, — она не знала, но чувство было столь всепоглощающим, что она вдруг ощутила дыхание осени. Лето кончалось, и вечер донес до нее ароматы увядания, более острые, чем обычно, потому что они напомнили ей о весне. То и другое значимо в интеллектуальном отношении? Лист, быстро вращаясь, танцевал перед ней свой последний танец в вечернем воздухе, в то время как прочие листья лежали неподвижно на темнеющей земле. Неужели земля готовилась вновь погрузиться во тьму, и тени этих деревьев поглотят Уинди-Корнер?
— Эй, Люси! Еще достаточно светло для очередной партии, если вы с Джорджем поторопитесь!
— Мистер Эмерсон вынужден был покинуть нас.
— Ну что за незадача! Четверка разбита. Эй, Сесиль, не сыграете ли с нами? У Флойда это последний день. Сыграйте хотя бы одну партию.
Раздался голос Сесиля:
— Мой милый Фредди! Я не спортсмен. Как вы заметили сегодня утром: «Есть люди, не годные ни на что, кроме книг». Признаю свою вину — я как раз из этих людей, и я вам сегодня не компания.
Словно завеса упала с глаз Люси. Как она могла выносить присутствие Сесиля хотя бы одну минуту? Он же совершенно невыносим!
Этим же вечером Люси разорвала помолвку.
Глава 17. Люси говорит неправду Сесилю
Сесиль был сбит с толку. Он не знал, что сказать. Он даже не смог рассердиться, и только стоял со стаканом виски в руках, пытаясь понять, что привело Люси к такому решению.
Она выбрала момент перед самым отходом ко сну, когда, в полном соответствии с устоявшейся буржуазной традицией, оделяла мужчин виски. Фредди и мистер Флойд, получив по стаканчику, удалились, в то время как Сесиль задержался, потягивая свою порцию и наблюдая за тем, как Люси закрывает буфет.
— Мне очень жаль, — сказала она, — но я все продумала самым тщательным образом. Мы слишком разные. Я должна просить тебя дать мне свободу и попытаться забыть глупую девчонку.
Это была вполне подходящая речь, но в ней было больше злости, чем сожаления, и ее голос показал это.
— Разные… как это, как…
— Я не так хорошо образована, во-первых, — продолжала Люси, все еще стоя на коленях перед буфетом. — В Италию я поехала слишком поздно и уже почти забыла то, что там узнала. Я никогда не смогу толком разговаривать с твоими друзьями или вести себя так, как должна вести себя твоя жена.
— Я тебя не понимаю! — воскликнул Сесиль. — Ты на себя не похожа. Может быть, ты устала, Люси?
— Устала! — отозвалась она, сразу вспыхнув. — Как это на тебя похоже! Ты всегда думаешь, что женщины говорят совсем не то, что думают.
— Но ты действительно выглядишь усталой, словно что-то тебя сильно беспокоило.
— Даже если так, это не мешает мне видеть правду. Я не могу выйти за тебя, и ты когда-нибудь скажешь мне спасибо за эти слова.
— У тебя вчера так болела голова! — начал он, но, когда Люси негодующе запротестовала, сбился.
— Хорошо, — сказал он. — Я вижу, это гораздо серьезнее, чем головная боль. Но дай мне минуту подумать. — Сесиль закрыл глаза и через некоторое время продолжил: — Прости меня, если я скажу глупость, но мой мозг готов взорваться. Часть его осталась во времени пять минут назад, когда я был уверен, что ты меня любишь, а другая часть… как это непросто; боюсь, я скажу что-нибудь не то.
Люси вдруг поняла, что Сесиль не так уж и плох, и ее раздражение против него резко возросло. Она желала борьбы, но не спокойного обсуждения. Настойчиво ведя разговор к кульминации, она сказала:
— Есть дни, когда все вдруг становится предельно ясным. И сегодня — один из этих дней. Когда-то все должно было разрешиться — вот и разрешилось. Если хочешь знать, меня заставила говорить с тобой очень незначительная вещь — то, что ты отказался играть в теннис с Фредди.
— Но я вообще никогда не играю в теннис, — воскликнул Сесиль, совершенно сбитый с толку. — И не играл. Ни слова из того, что ты говоришь, я не понимаю.
— Ты играешь достаточно хорошо, чтобы играть в паре. И то, что ты отказался, говорит о том, что ты эгоист.
— Да не могу я играть… ладно, бог с ним, с теннисом. Но почему ты не могла меня предупредить, если что-то, как тебе казалось, происходит не так? Мы же говорили за ланчем о нашей свадьбе; по крайней мере, ты позволила мне говорить о ней.
— Я догадывалась, что ты не поймешь, — раздраженно проговорила Люси. — Нужно было предположить, что дело дойдет до этих ужасных объяснений всего и вся. Конечно, дело не в теннисе — это была последняя капля к тому, что я чувствовала все эти недели. И лучше было бы не говорить ни о чем, пока не будет полной ясности. — Она пошла дальше: — Еще раньше я спрашивала себя: а смогу ли я быть твоей женой? Это было в Лондоне. А потом — сможешь ли ты быть моим мужем? Не думаю. Ты не любишь ни Фредди, ни мою мать. Было много такого, что препятствовало нашей помолвке; но родственники были рады, и мы часто бывали вместе, и не стоило об этом говорить — до тех пор, пока все не пришло к определенной точке. Это случилось сегодня. Я это ясно увидела, и я не могла смолчать. Вот и все.
— Я не думаю, что ты права, — мягко сказал Сесиль. — Не знаю почему, но, несмотря на то, что все, что ты говоришь, выглядит убедительно, я чувствую, что ты что-то скрываешь. Это нечестно. И ужасно.
— В сценах нет ничего хорошего.
— Согласен. Но я наверняка имею право услышать немного больше, чем ты сказала.
Сесиль поставил стакан и открыл окно. С того места, где Люси, по прежнему коленопреклоненная, поигрывала ключами, она могла видеть черноту ночного неба и, вглядывающееся в нее, словно небо могло сообщить ему «немного больше», длинное задумчивое лицо Сесиля.
— Не открывай окно и лучше задерни шторы, — сказала она. — Там может быть Фредди или кто-нибудь еще.
Сесиль подчинился.
— Я думаю, — продолжала Люси, — нам лучше отправиться спать, если ты не возражаешь. В противном случае я могу наговорить такого, от чего завтра мне будет плохо. Ты прав — это все ужасно, и нет смысла об этом говорить.
Но для Сесиля, который должен был вот-вот потерять Люси, каждый момент общения с ней становился все более и более желанным. Он смотрел не сквозь нее, а на нее — в первый раз с того момента, как они обручились. Вместо модели Леонардо он видел перед собой живую женщину, с тайнами и силой, которые принадлежали только ей, наделенную качествами, которые были сильнее самого искусства. Его сознание оправилось от шока, и, охваченный искренним чувством, он воскликнул:
— Но я же люблю тебя; и я думал, что ты меня тоже любишь!
— Нет, я тебя не любила, — отозвалась Люси. — Правда, сначала мне казалось, что люблю. Прости, я должна была отказать тебе и в последний раз.
Сесиль принялся расхаживать по комнате, и ее все более и более раздражала его горделивая величавость. Она рассчитывала на его ограниченность — так бы ей было легче справиться. Но в силу какой-то иронии она извлекала из личности Сесиля все самое лучшее, что в нем было.
— Ты меня не любишь. Это очевидно, — сказал он. — И ты имеешь на это право. Но мне было бы не так больно, если бы я знал почему.
— Потому что, — фраза вспомнилась ей мгновенно, и она сразу же приняла ее как свою, — потому что ты совсем не подходишь для более тесных отношений.
Ужас отразился в глазах Сесиля.
— Я не совсем это имею в виду. Но ты меня спрашиваешь, чего я прошу тебя не делать, и я должна об этом сказать. Вот что я поняла. Когда мы были просто знакомыми, ты позволял мне быть самой собой; сейчас же ты только и делаешь, что защищаешь меня и мне покровительствуешь. — Голос Люси набрал силу и она продолжала: — Но я не нуждаюсь в покровительстве. Я сама способна определить, что подходит мне как женщине, а что нет. Защищать меня от мира — это оскорбление. Мне что, нельзя доверить самой дойти до истины? Почему я должна принимать ее из вторых рук? Женщина должна знать свое место! Это то, что лежит за всем, что ты делаешь и говоришь. Ты презираешь мою мать потому, что она заурядная женщина, потому, что она нервничает по поводу пудинга… О боже!
Люси поднялась с колен и продолжала.
— Это ты заурядный, Сесиль! Ты все знаешь про чудесные, прекрасные вещи, но ты не знаешь, как их использовать. Как в красивую обертку ты заворачиваешь себя в искусство, в книги, в музыку. Ты и меня хочешь так же завернуть, так же спеленать. Но я не хочу, чтобы меня пеленали, — пусть это будет даже самая грандиозная, самая великая музыка. Потому что люди гораздо важнее музыки, а ты их от меня прячешь. Поэтому я и разрываю нашу помолвку. Пока ты имеешь дело с вещами — все хорошо. Но когда доходит до людей…
