Но операцию он не прервал. У него не было времени, чтобы проверить пульс. Он не отрывал глаз от раны и не знал, что за окнами, расплющивая о стекла носы, люди с надеждой следят за его отчаянными попытками спасти девушку.
Пропели первые петухи, когда он закончил операцию и зашил рану.
Знахарь опять перекрестился и приложил ухо к груди Марыси, однако ничего не услышал.
«Укол!» — мелькнула мысль.
Косиба без труда нашел в саквояже коробку с ампулами и шприц.
— Это вводил доктор!
После укола биение сердца стало прослушиваться более отчетливо.
Только теперь Антоний Косиба тяжело опустился на лавку, уронил голову на руки и зарыдал.
Он просидел неподвижно с час, а то и больше, совершенно измученный, почти в бессознательном состоянии. Потом он встал, чтобы проверить сердце Марыси. Сердце едва прослушивалось, но не останавливалось.
Едва передвигая ноги, знахарь собрал инструменты, помыв их, сложил в саквояж и, немного подумав, отнес саквояж в сарай. Раздвинув в углу сено, он всадил туда саквояж с инструментами как можно глубже. Там будет безопасно, там не найдут, не отнимут. Обладая таким сокровищем, насколько легче, лучше и быстрее сможет он проводить операции, даже такие сложные, как сегодняшняя.
— Как это сказал доктор? — задумался он. — Трепанация черепа… Да, трепанация… Понятно. Я же знаю это слово, но как-то странно оно вылетело из головы…
Он вернулся в избу, проверил пульс Марыси, задул свет и лег поблизости, чтобы слышать каждое ее движение.
Когда он проснулся, уже ярко светило солнце. Кто-то ломился в дверь. Выйдя на крыльцо, он увидел коменданта участка из Радолишек, старшего сержанта полиции Земека. Рядом стоял мельник и Василь.
— Как там та девушка, пан Косиба? — спросил сержант. — Жива еще?
— Жива, пан сержант, но только одному Богу известно, выживет ли.
— Я должен зайти к ней. Они вошли в избу. Полицейский с минуту присматривался к больной, затем сказал:
— О ее допросе не может быть и речи, но все остальные должны дать показания. Хм… Доктор Павлицкий заявил, что вечером вернется и выдаст свидетельство о смерти. Он считал, что она уже вчера…
— Значит, доктор уехал? — поинтересовался знахарь.
— Он уехал с молодым Чинским, чтобы положить его в больницу. С ним вроде все в порядке, но говорить он не может. Одна жертва без сознания, другая лишена возможности говорить… И подумать только, если бы преступник сам не признался, то мог бы быть в полной безопасности.
— Преступник? Какое же тут преступление? Это же несчастный случай, удивился Василь.
— Вы так думаете?.. А был кто-нибудь на месте, где все это произошло, на повороте?..
— Нет.
— А я уже был там ранним утром. Как по-вашему, могут колоды из старой вырубки сами вылезти на дорогу и улечься поперек? А камни тоже подсыпаются сами?.. Таких чудес еще не бывало. Это было продуманное покушение.
— Так кто же это сделал?
— Кто?.. А Зенон, сын шорника Войдылы.
Собравшиеся посмотрели друг на друга с недоверием.
— Наверное, это ошибка, пан сержант, — откликнулся, наконец, старый Прокоп. — Зенон их сам спасал, людей собрал, сюда на мельницу привез и за доктором поехал!
— Видите, — покачал головой полицейский.
— Значит, все правда, что он говорил. Он рассказывал, а я не верил. Думал, что хочет себя обелить, чтобы на процессе иметь смягчающие обстоятельства. Как видно, совесть все-таки заговорила.
— И сам пришел признаться?
— Сам. Говорит, черт его попутал, что пьяный был… Но нужно составить протокол.
Прокоп пригласил полицейского в комнаты, где проводился допрос всех домашних в качестве свидетелей. Давал показания и Антоний Косиба, но сказал он немного, добавил только, что оказал потерпевшим первую помощь. Потом женщины подали завтрак, за которым сержант, пользуясь случаем, посоветовался со знахарем, чем лечить боли в правом боку, он чувствует уже несколько месяцев. Знахарь дал ему травы Тот поблагодарил и распорядился, чтобы в случае смерти девушки сообщили ему в участок, попрощался и уехал.
Марыся, однако, продолжала жить. Проходили дни. Она лежала неподвижно в бредовом состоянии. Единственное, что изменилось в ее состоянии, так это температура, которая, казалось, нарастала с каждым часом. Ее личико мелового цвета становилось все розовее, дыхание из едва уловимого переходило в резкое, прерывистое.
Три раза в день знахарь вливал в ее сжатые уста какой-то коричневый отвар, днем и ночью сменял холодные компрессы на ее пылающей голове.
Он еще больше осунулся и поседел. Его лицо стало безжизненным, как у мумии, только в глазах тлело отчаяние. Его покидала надежда. Все его усилия ни к чему не привели. Он ничем не мог помочь девушке и бессильно наблюдал, как она угасает у него на глазах, единственное существо, которому без колебаний он готов был отдать собственную жизнь.
На третий день Антоний упросил Василя поехать в город за доктором в надежде, что тот чем-нибудь поможет.
Василь поехал, но вернулся ни с чем. Оказалось, доктор задержался в Вильно и, наверное, вернется нескоро, так как будет сопровождать молодого пана Чинского в его поездке за границу.
Вечером Антоний Косиба послал в деревню Печки к местному знахарю, хотя абсолютно не верил в эффективность его «заговоров». Но, как известно, утопающий хватается за соломинку.
Знахарь пришел, несмотря на профессиональное нежелание встречаться с конкурентом. Он видел в этом свою победу. Посмотрев на умирающую, он коснулся ее руки, потом поднял одно веко, другое, оттянул нижнюю губу, внимательно всматриваясь в ее внутреннюю сторону, как-то странно усмехнулся и начал что-то бормотать себе под нос, держа руки над ее головой.
Его старческие сучковатые пальцы сжимались, будто он собирал что-то, потом передвигались до стоп и там раскрывались, словно стряхивали что-то невидимое. Он повторил так семь раз, бормоча свои заклятия, в которых громче произносил только конечные слова:
— … на широкую реку, на чужую сторону, под жаркое солнце, под темную тьму, под месячный свет, на триста лет, вон за оконце!
На последних словах старик неожиданно подскочил к окну, открыл его и выставив руки, скомандовал:
— Быстро облейте мне их водой из деревянного ведра!
Кто-то из присутствующих выполнил его распоряжение. Тогда знахарь сгреб на крышку немного углей из печи, присыпал горстью сухих трав, которые достал из холщового мешка, висевшего через плечо, и начал ходить в каждый угол избы. В углу он останавливался, раздувал угли до тех пор, пока из трав не поднимался клуб дыма, затем проговаривал «Отче наш» и возвращался к изголовью умирающей, чтобы затем снова направиться в следующий угол.
Вся церемония продолжалась около часа. Наконец, знахарь, приблизившись к Марысе, снова заглянул под веки и кивнул головой.
— Будет жить, — сказал он убежденно. — Я «заговорил» смерть. Но смерть сильная Она и большего заговора не послушает. Если где уперлась, то без добычи не уйдет. Поэтому выберите кур, и ровно в полночь здесь под окном зарежьте Больная панна или замужняя?
— Панна, — ответил Косиба.
— Значит нужна белая кура. Есть у вас белая?
— Есть, — кивнула головой Ольга.
— Так ее и зарежьте. А потом сварите и четыре дня давайте больной. Упаси вас Боже дать ей что-нибудь еще, только эту куру и суп из нее. А сейчас не говорите спасибо, потому что это вредит. Я пойду уже. Слава Иисусу Христосу!
— Во веки веков, аминь! — ответили присутствующие.
За знахарем вышли из избы все, кроме Зони. Она слегка толкнула в бок задумавшегося знахаря и спросила:
— Как, Антоний, поможет это или не поможет?
— Не знаю, — пожал он плечами.
— Ты знаешь, я думаю, что этот дед только морочит голову людям. Разве может угар и бормотание помочь больному?.. Мой покойный муж проехал по свету и на войне побывал, так он смеялся с этого. Гадание и окуривание — не лекарство. Ты по-другому лечишь, и зачем только вызвал этого овчара! Он сейчас каждому будет говорить, что помог там, где ты был бессилен. А Марыся, если ей суждено выздороветь, и так выздоровела бы. Но сейчас для тебя лучше, чтобы она умерла, потому что…
Она вдруг умолкла под тяжелым взглядом Антония и попятилась к стене.
— Что ты, что ты, Антоний?! — заговорила она быстро. — Я же ничего плохого… Только добра тебе… Клянусь Богом. Я смерти никому не желаю. А ты сразу… О!.. Бог знает, что подумал. Ну, не сердись, я сама ровно в полночь здесь под окном зарежу куру Беленькую выберу, всю беленькую.
— Иди уже Зоня, иди, оставь меня одного, — прошептал знахарь.
— Я пойду. Спокойной ночи. А ты, Антоний, тоже ложись, отдохни, ослабнешь совсем. А про куру не беспокойся. Я все сделаю, как овчар сказал. Спокойной ночи…
Она вышла, и в избе воцарилась тишина. Только прерывистое дыхание Марыси свидетельствовало о том, что в этой тишине и покое не все ладно.
