По жесту монахини голоса умолкли. Наморщив лоб, сестра Алоиза спросила:
— Вы хотите этим сказать, что Рузя родила младенца у нас? В монастыре?
— Именно так, проше сестру. Родила младенца, — ответила я, взволнованно глядя на то, как монахиня проводит ладонью по лицу и слабым голосом шепчет:
— Это невозможно… чтобы так нас провести… так использовать нашу доброту… Это же ведь позор для нашего дома!..
— Проше сестру, — горячо воскликнула я, — почему сестра делает вид, что… Ведь сестра знала, что Рузя беременна. Все это знали!
— Прошу молчать! — И, направляясь к двери, монахиня бросила уже твердым, повелительным тоном: — Рузя сегодня же покинет монастырь. Прощаний не будет. Мы простим ее как пострадавшую за свой грех, но никогда не подадим руку мошеннице. Она должна немедленно покинуть этот дом. В противном случае люди будут тыкать на нас пальцами. Или вы лишились разума и уже не помните, что мы находимся перед самым праздником преображения господня?
Пораженная этими словами, ища спасения, я осмотрелась вокруг. Почему нет между нами Сабины или Гельки? Они бы не допустили изгнания Рузи. Казя беспомощно молчит. Молчат недавно прибывшие в приют сироты, дрожа от страха перед разгневанной монахиней. Малышки потягивают носами. Лицо Зоськи красно, к вспотевшему лбу прилипли волосы. Да, видно, изобретательница святых ценностей будет защищать Евстахия!
Зоська сделала шаг вперед. Сестра Алоиза приостановилась, смерив горбунью удивленным взглядом. Зоська с опущенной головой молча встала на колени перед сестрой Алоизой.
Сестра Алоиза отвернула лицо, на котором была написана брезгливость.
— Зося, что за комедия? Прошу подняться. Что с вами сегодня стало? Все вы выглядите как не от мира сего. Дело Рузи уже решено.
Зоська вскочила и бросилась к железной винтовой лестнице. Остолбенело смотрели мы вслед ей, бегущей по ажурным ступенькам вверх. Зоська приостановилась лишь возле двери в келью. Потом с силой ударила несколько раз кулаком по дверным доскам, крикнула раз и другой:
— Матушка, матушка!
Нас охватило еще большее удивление. Только Зоське могла прийти в голову мысль вызвать на помощь матушку. Сабина или Гелька скорее разнесли бы в щепы монастырь.
Мы затаили дыхание; с верхней площадки до нас долетел слабый голос:
— Что случилось?
Зоська устроила рев, как обиженный ребенок.
— Ведь он такой маленький… а сестра Алоиза его выбрасывает.
— Кто?
Некоторые из нас начали плакать. Надрывный голос Зоськи продолжал:
— Пусть матушка даст мне руку, я матушку проведу туда.
Они обе спустились вниз.
— Пусть матушка идет, я матушке покажу! — повторяла Зоська, мчась впереди и беспрестанно оглядываясь, — следует ли за нею настоятельница.
Мы метнулись к окнам, чтобы увидеть, как матушка будет идти через двор к каморке, где лежит Рузя с ребенком. Зоська распахнула дверь; матушка вошла.
Через минуту она вновь появилась на дворе. Она шла с опущенной головой; потом приостановилась, огляделась вокруг, словно в недоумении оттого, что мир все еще продолжает существовать.
По двору прогуливались кудахтающие куры. Матушка рванулась вперед, и куры в панике начали разбегаться во все стороны. А она бежала за ними, явно нацелившись на одну — крупную наседку-пеструшку. Матушка носилась за нею по всему двору, так что велон трепетал по ветру.
«Да, это уже конец всему, — подумала я, — окончательно спятила».
Словно эхо, до моих ушей долетел голос Кази:
— При виде Рузи сошла с ума.
Так и не поймав толстую наседку, крутясь юлою, матушка схватила, наконец, попавшегося ей под руку петуха и со всей силы прижала его к груди. При виде этой сцены, одновременно печальной и забавной, у нас слезы навернулись на глаза. Когда матушка появилась в коридоре, мы в панике отшатнулись от помешанной. А она, вытирая вспотевшее лицо, сказала утомленным голосом:
— Зарежьте этого петуха, разделите на три части и готовьте каждый день бульон…
За исключением Йоаси и Зули, все девчата впряглись в обслуживание маленького Евстахия.
Сестра Алоиза держалась так, словно ей не было известно, что на территории приюта живут Рузя и ее сынок. Девчата в присутствии монахини тактично не затрагивали этой темы, благодаря чему жизнь складывалась более или менее сносно. Мы быстро почувствовали, что амнистия Рузи была актом исключительным и что вторично ждать милосердия не придется. Матушка вновь замкнулась в своем одиночестве и ничего не хотела слышать о жизни воспитанниц. Наши заботы и печали, желания и стремления не проникали сквозь двери ее кельи.
Жара сменилась ненастьем. Мы слонялись по приюту, зевая и бездумно глядя на мокрые стекла.
Сестра Дорота остановила меня в коридоре.
— Поклянись, что никому не скажешь! — Сестра Дорота ужасно любила брать с нас всевозможные торжественные обещания и поверяла важные тайны, которые можно было поверять только под присягой.
— Клянусь!
— Сестра Алоиза будет нашей настоятельницей.
— Ах… — Я помолчала минуту. — А кто же станет воспитательницей?
— Еще неизвестно. Должны прислать из Кракова.
Сестра Дорота хотела уже идти дальше, но я задержала ее.
— Это самое… с сестрой Алоизой — наверняка?
— Если сестра Алоиза распорядится дать вам сегодня на обед желе, — это значит, что ее назначение уже решено.
На обед нам было подано желе и к нему — по два печенья. Жуя бисквиты, я размышляла над тем, как бы поступила Гелька в создавшейся ситуации. Поджечь монастырь? Направить коллективный протест матушке-провинциалке? Или просто-напросто избить сестру Алоизу, как некогда — сестру Модесту?
Весь вечер сестра Алоиза была дружелюбна и оживленна. Она продлила нам рекреацию на целый час, принесла домино, лото и поиграла с малышками.
Сидевшая рядом со мною Казя шептала Йоаське:
— Сестра Алоиза получит теперь то, чего желала. Может быть, она изменится к лучшему. Видите, распорядилась дать малышкам по ложке мармеладу.
— Даже с Рузей разговаривала и расспрашивала ее о Евстахии.
— Сестра Дорота говорила, что завтра мы распрощаемся с матушкой. Наш хор будет петь в мастерской, малыши вручат настоятельнице цветы, и вообще все должно быть очень торжественно.
В этот момент сестра Алоиза дала знак малышам, чтобы они прекратили игру. В мастерской воцарилась тишина. Тогда воспитательница — на ее лице были написаны мир и согласие — начала свою речь:
— Дорогие рыцари… Думаю, не от меня первой вы услышите весть, которая так опечалила наших сестер и, полагаю, так же глубоко опечалит вас. — Тут она повысила голос. — Матушка-настоятельница нашего монастыря покидает завтра наш дом. Будем прощаться с нею с болью сердечной. Однако мы твердо верим, что провидение, наблюдающее за нами всеми, сделает так, что мы еще встретимся когда-нибудь. Пусть же теперь каждая из вас начнет плести венок с перечислением молитв, которые вы принесете богу в честь матушки; эти венки мы подарим настоятельнице во время прощания.
— Как тебе это нравится? — вполголоса спросила меня Казя.
— Удивительно похоже на Херихора. Тот тоже сперва выжил Рамзеса, а потом сделался великодушным.
Однако Казя ничего не знала ни о Рамзесе, ни о Херихоре и, сбитая с толку, посмотрела на меня с удивлением.
— Сейчас мы будем петь «многая лета» в честь новой матушки-настоятельницы, сестры Алоизы, — шепнула Йоася.
— А кто будет нашей новой матушкой? — сладостно спросила Зоська.
Сестра Алоиза даже глазом не моргнула и с холодной вежливостью пояснила:
— Новая матушка-настоятельница приедет в ближайшие дни из Кракова.
А, значит, — не сестра Алоиза! Не веря ушам своим, глядели мы на воспитательницу. Она стояла посередине мастерской, и мы не замечали, чтобы она была смущена, выглядела обманутой или униженной. Гладкое и спокойное лицо, гладкий и спокойный лоб, казалось, срослись с чепцом, узкие губы застыли в усмешке. Хотя монахиня замерла в безмолвии и неподвижности, она вызывала в нас сейчас больший страх, чем в те минуты, когда громила нас и наказывала. Ее сила была неистощима. Она была как краеугольный камень этого дома. Власти сменялись, приходили и уходили. Она должна была остаться навсегда. Приюты, которые держатся на таких столпах, как сестра Алоиза, могли просуществовать десятки лет. Даже милосердие небес, даже сам добрый господь бог здесь бессилен и предпочитал делать вид, что не замечает нас, лишь бы не лезть на рожон с сестрой Алоизой.
Деревянные четки у пояса, блестящий крестик на груди — оба эти символа веры, известные нам с детских лет лучше, чем вкус белого хлеба, — приобретали в сочетании с ее фигурой иной смысл. И меня вовсе не удивило, когда Марыся, глядя на улыбающееся лицо сестры Алоизы, украдкой перекрестилась, как бы отгоняя от себя зло, и, глубоко вздохнув, прошептала:
