Он подошел к жене и слегка поклонился.
Она перевела взгляд на его лицо, смутно надеясь, что увидит знакомую кривую полуулыбку, — и точно: Лужин улыбался.
«Единственный выход, — сказал он. — Нужно выпасть из игры».
«Игры? Мы будем играть?» — ласково спросила она и одновременно подумала, что нужно напудриться, сейчас гости придут.
Лужин протянул руки. Она уронила платок на колени и поспешно подала ему пальцы.
«Было хорошо», — сказал Лужин и поцеловал ей одну руку, потом другую, как она его учила.
«Вы что, Лужин, как будто прощаетесь?»
«Да-да», — сказал он, притворяясь рассеянным. Потом повернулся и, кашлянув, вышел в коридор. В это мгновение раздался звонок из прихожей, — простосердечный звонок аккуратного гостя. Она поймала мужа в коридоре, схватила его за рукав. Лужин обернулся и, не зная, что сказать, смотрел ей на ноги. Из глубины выбежала горничная, и, так как коридор был довольно узкий, произошло легкое, торопливое столкновение: Лужин слегка отступил, потом шагнул вперед, его жена тоже двинулась туда-сюда, бессознательно приглаживая волосы, а горничная, приговаривая что-то и нагибая голову, старалась найти лазейку, где бы проскочить. Когда она, наконец, проскочила и исчезла за портьерой, отделявшей от коридора прихожую, Лужин, как давеча, поклонился и быстро открыл дверь, у которой стоял. Сама не зная, почему, — его жена схватилась за ручку двери, которую он уже закрывал за собой; Лужин нажал, она схватилась крепче и стала судорожно смеяться, пытаясь просунуть колено в еще довольно широкую щель, — но тут Лужин навалился всем телом, и дверь закрылась, щелкнула задвижка, да еще ключ повернулся дважды в замке. Меж тем в прихожей уже были голоса, кто-то отдувался, кто-то с кем-то здоровался.
Лужин, заперев дверь, первым делом включил свет. Белым блеском раскрылась эмалевая ванна у левой стены. На правой висел рисунок карандашом: куб, отбрасывающий тень. В глубине, у окна, стоял невысокий комод. Нижняя часть окна была как будто подернута ровным морозом, искристо-голубая, непрозрачная. В верхней части чернела квадратная ночь с зеркальным отливом. Лужин дернул за ручку нижнюю раму, но что-то прилипло или зацепилось, она не хотела открыться. Он на мгновение задумался, потом взялся за спинку стула, стоявшего подле ванны, и перевел взгляд с этого крепкого, белого стула на плотный мороз стекла. Решившись наконец, он поднял стул за ножки и краем спинки, как тараном, ударил. Что-то хрустнуло, он двинул еще раз, и вдруг в морозном стекле появилась черная, звездообразная дыра. Был миг выжидательной тишины. Затем глубоко-глубоко внизу что-то нежно зазвенело и рассыпалось. Стараясь расширить дыру, он ударил еще раз, и клинообразный кусок стекла разбился у его ног. Тут он замер. За дверью были голоса. Кто-то постучал. Кто-то громко позвал его по имени. Потом тишина, и совершенно ясно голос жены: «Милый Лужин, отоприте, пожалуйста». С трудом сдерживая тяжкое свое дыхание, Лужин опустил на пол стул и попробовал высунуться в окно. Большие клинья и углы еще торчали в раме. Что-то полоснуло его по шее, он быстро втянул голову обратно, — нет, не пролезть. В дверь забухал кулак. Два мужских голоса спорили, и среди этого грома извивался шепот жены. Лужин решил больше не бить стекла, слишком оно звонко. Он поднял глаза. Верхняя оконница. Но как до нее дотянуться? Стараясь не шуметь и ничего не разбить, он стал снимать с комода предметы: зеркало, какую-то бутылочку, стакан. Делал он все медленно и хорошо, напрасно его так торопил грохот за дверью. Сняв также и скатерть, он попытался влезть на комод, приходившийся ему по пояс, и это удалось не сразу. Стало душно, он скинул пиджак и тут заметил, что и руки у него в крови, и перед рубашки в красных пятнах. Наконец, он оказался на комоде, комод трещал под его тяжестью. Он быстро потянулся к верхней раме и уже чувствовал, что буханье и голоса подталкивают его, и он не может не торопиться. Подняв руку, он рванул раму, и она отпахнулась. Черное небо. Оттуда, из этой холодной тьмы, донесся голос жены, тихо сказал: «Лужин, Лужин». Он вспомнил, что подальше, полевее, находится окно спальни, из него-то и высунулся этот шепот. За дверью, меж тем, голоса и грохот росли, было там человек двадцать, должно быть, — Валентинов, Турати, старик с цветами, сопевший, крякавший, и еще, и еще, и все вместе чем-то били в дрожащую дверь. Квадратная ночь, однако, была еще слишком высоко. Пригнув колено, Лужин втянул стул на комод. Стул стоял нетвердо, трудно было балансировать, все же Лужин полез. Теперь можно было свободно облокотиться о нижний край черной ночи. Он дышал так громко, что себя самого оглушал, и уже далеко, далеко были крики за дверью, но зато яснее был пронзительный голос, вырывавшийся из окна спальни. После многих усилий он оказался в странном и мучительном положении: одна нога висела снаружи, где была другая — неизвестно, а тело никак не хотело протиснуться. Рубашка на плече порвалась, все лицо было мокрое. Уцепившись рукой за что-то вверху, он боком пролез в пройму окна. Теперь обе ноги висели наружу, и надо было только отпустить то, за что он держался, — и спасен. Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там шло какое-то торопливое подготовление: собирались, выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел, какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед ним.
Дверь выбили. «Александр Иванович, Александр Иванович!» — заревело несколько голосов.
Но никакого Александра Ивановича не было.
Впервые — «Современные записки», Париж, № 40–42, 1929, 1930. Отд. изд. — Берлин, 1930. Воспроизведено репринтным способом — Анн Арбор, 1979. Печатается по этому изданию.
В третьем сиринском романе с неприкрытой откровенностью выразилась сила, уже угадываемая в «Машеньке» и «Короле, даме, валете», строящая жизнь человека помимо его воли — та «потусторонность», которую Вера Набокова определяла как набоковскую, «главную тему», отсылая к двум его стихотворениям: «Слава» (1942) и «Влюбленность» (1973). В первом Набоков называет потусторонность «тайной», «которую носит в душе и выдать которую не может… Этой тайне он был причастен много лет, почти не сознавая ее…» (Вера Набокова. Предисловие к сборнику «Стихи». Анн Арбор, 1979). Последнее набоковское стихотворение — «Влюбленность», где в заключительной строфе говорится о потусторонности, «приотворившейся в темноте». «Приотворить», зримо явить ее в сцеплении обыденных событий, — задача «Защиты Лужина». Многозначителен и финал романа, где вечность-потусторонность, шепотом говорившая с героем всю его жизнь и полускрыто игравшая с ним, вдруг «угодливо и неумолимо раскинулась перед ним» во всем ее «ледяном» ужасе.
…пусти марионеток… — один из центральных мотивов, реализующих определяющую тему несвободы, зависимости. Муляжи, статуи, куклы в дальнейшем тесно окружают Лужина — навсегда застывшие или готовые задвигаться по первому приказанию; их глазами на человека глядит его судьба, пародийно утрированная. Безумие, а потом гибель Лужина, — расплата за то, что эту судьбу он смутно почувствовал и попытался ее переломить.
Тропинка, минут десять поюлив в лесу… — Этот обманчивый путь «домой» герой станет искать в полубреду после рокового матча с Турати. До мельчайших деталей как будто повторяющиеся приметы родного пейзажа окажутся мнимыми, потонут в незнакомом, чужом. Символическая тропинка, петляющая по символическому лесу, повторится, как сквозной образ и в «Подвиге».
…вундеркинд в белой рубашонке до пят… — расхожий образ маленького Моцарта; он не раз возникнет в мечтах отца героя. И будущей жене Лужин кажется «почему-то похожим на музыканта». В преддверии матча с Турати он, уже не мальчик и не вундеркинд, появится в ночной рубашке на балконе, словно пародийно воплощая грезы отца. Набоков полемизирует с тривиальными, «основанными на комиксах» — по его выражению — представлениями о жизни и судьбе художника. Параллели с Моцартом — и в триумфальных гастролях по Европе «русского мальчика», и в дальнейшем охлаждении публики к «бывшему вундеркинду», и в истории женитьбы (Констанца Вебер также стала женой Моцарта против желания матери). Отца наставника при «вундеркинде» в лужинском варианте подменяет расчетливый антрепренер Валентинов; романтическую страсть моцартовской Констанцы — рассудочное стремление набоковской героини быть нужной, а моцартовский счастливый брак оборачивается в романе механическим сожительством. Вместо великого «Реквиема» — неоконченная шахматная партия, безумие, самоубийство. Узнаваемые реалии пародийно переворачиваются, но одновременно судьбе художника «возвращается» трагичность. Позднее Набоков устанавливал внутреннее родство шахмат и музыки и даже находил ей «странный заменитель» в шахматных задачах (Vladimir Nabokov, Strong Opinions, — New York, 1973, p. 35).
