Я как раз вовремя поспел к ужину, до того, как дядя Ник — он очень ценил торжественные церемонии — наполнил шампанским три бокала и предложил нам с Сисси встать и выпить в честь Нового года. Сигналом служил полночный бой часов.
— Ну, Сисси и Ричард, выпьем за тысяча девятьсот четырнадцатый год, и пусть он принесет нам хоть половину того, о чем мы мечтаем.
Сисси пустила слезу и поцеловала его. Я пожал дяде руку. С улицы доносился невнятный праздничный гул. Приход нового 1914 года праздновали даже в Лестере.
— А почему нельзя просить чего душе угодно? — с серьезным видом спросила Сисси.
— Это неразумно, — в тон ей ответил дядя Ник. — Попросишь слишком много — ни черта не получишь.
— Вот уж не думал, что вы суеверны. — Это сказал я.
Он закурил сигару.
— Я не суеверен. — И добавил после нескольких затяжек: — Благоразумие всегда себя оправдывает, даже если будущее покрыто мраком неизвестности и планов строить нельзя. Ну, а теперь идите оба спать — только не вместе, — а я начну Новый год с того, что покурю и подумаю над номером с двумя карликами.
Когда мы поднялись наверх, Сисси вдруг остановилась и поцеловала меня.
— С Новым годом, Дик! — Потом прищурилась и сказала шепотом: — А я догадалась, где ты был. От тебя пахнет ее духами. Он тоже знает, что тут дело нечисто, только я ничего не скажу, даже если он спросит. Но ты все-таки дуралей. Ведь мы же все тебя предупреждали.
Конечно, все меня предупреждали; но в то время было слишком рано, а теперь — уже поздно. В Бирмингеме нам повезло больше: у Джули там оказалась знакомая лавочница, и мы целых два дня не выходили из ее спальни — все то время, которое Джули осмелилась урвать. В Бристоле у меня был адрес от Рикардо, он там когда-то останавливался, и во вторник днем, пока он любезничал на кухне с хозяйкой, я сумел тайком провести Джули к себе, а потом незаметно выпустил ее из дома; в пятницу было еще проще, так как Рикарло водил хозяйку в кино. И за всем этим мне почти не запомнился сам Бристоль, он словно привиделся в долгом, смутном сне.
А ведь в другое время, не будь я как в чаду, и если бы зима была помягче, мне бы очень понравился Бристоль, где корабли заходят в самый центр, и над магазинами и трамваями вздымаются мачты; не гори я, как в лихорадке, да при менее суровой погоде я сделал бы много интересных зарисовок. Но мы все никак не могли насытиться друг другом, после встреч подолгу дразнили себя воспоминаниями, а потом ломали голову, где бы свидеться вновь; за сценой мы вечно шептались, строили планы и все больше и больше походили на фанатичных заговорщиков, которые, как одержимые, ничего вокруг себя не замечают и идут по жизни, точно призраки, — правда, не берусь утверждать, что Джули испытывала те же чувства.
Вскоре у меня с дядей Ником произошел разговор, прояснивший ближайшее будущее нашей бродячей жизни. Это было в субботу вечером, в Бристоле, когда я зашел к нему в уборную между представлениями.
— Не пойму, что с тобой творится, дружище, — начал он мягким голосом, хотя глаза смотрели строго. — У тебя такой вид, будто ты нашел два пенса, а потерял целый шиллинг. В чем дело?
— Это все зима виновата, дядя, — дни стоят темные, кругом ничего не разглядеть, я не успеваю даже открыть этюдник — до сих пор не испробовал те чудесные акварельные краски, что вы мне подарили.
Ответ убедил его. Сам он живописью не интересовался, но занятия мои уважал, считая, что я так же предан своему искусству, как он — своему. Для него это было именно искусство, а не просто способ хорошо зарабатывать.
— Сегодня утром я говорил по телефону с Джо Бознби, — помнишь его? Это мой агент… Он еще тебе не понравился.
— Верно, только я не подозревал, что вы это заметили.
— Я многое замечаю, малыш. Кстати, я и сам его недолюбливаю, как, впрочем, и он меня, хотя, если послушать наши беседы, это никому в голову не придет. Так вот, Джо составил новую программу. Взгляни-ка. На следующей неделе мы выступаем в Плимуте, вернее, в Девенпорте, но Плимут звучит красивее. Затем Портсмут и Саутси. И то и другое одинаково плохо: местечки порядком загаженные и полным-полно матросни. Но ничего не поделаешь, придется ехать. Затем — неделя отпуска, а со второго февраля — Лондон.
— И мы неделю будем свободны? — Я не знал, грустить мне или радоваться. Ведь Томми мог увезти Джули, но если он этого не сделает, у нас будет целая неделя. Только как быть с деньгами?
Дядя словно подслушал мой вопрос.
— О деньгах, малыш, не беспокойся. Эту неделю я тебе оплачу, а в следующие восемь, пока мы будем выступать в пригородах Лондона, я повышу тебе жалованье до семи фунтов десяти шиллингов, потому что жизнь в Лондоне дорогая.
— Спасибо, дядя Ник. Я тоже думаю, что дорогая, хотя совсем не знаю Лондона.
— Успеешь познакомиться с ним во время отпуска. Устроиться надо на все восемь недель. В Лондоне мы выступаем в разных варьете, но жить надо в одном месте. Сам я всегда останавливаюсь в одной и той же берлоге, в Фрикстоне, у старых друзей. Он бывший иллюзионист, голландец, по фамилии Ван Даман, женат на француженке, она — отменная повариха; для меня в Лондоне лучшего жилья не придумаешь. Сисси на неделю едет к своим, а потом будет жить там же, если захочет. Я на недельку думаю съездить в Париж. Хочу повидать по делу одного французского иллюзиониста. Что еще тебя интересует?
— Только одно: состав труппы тот же?
— Нет уж. Мы с Томми Бимишем не желаем стоять на одной афише. Я, как всегда, завершаю представление, а передо мной целый список звезд. Я предложил Джо включить Дженнингса и Джонсона. Рикарло месяца на два-три едет домой. Джо сказал, что с нами могут остаться Кольмары, я ответил, что мне все едино. Ты, кстати, не с крошкой ли Нони крутишь роман?
— Нет, и сомневаюсь, чтобы кто-нибудь с ней крутил. Она пустая вертихвостка, хотя мне-то это безразлично. Она не в моем вкусе.
— А кто же в твоем вкусе? — Вопрос был задан как бы невзначай, но сопровождался острым взглядом.
— Еще не знаю. — И чтобы перевести разговор на другую тему, я поспешил спросить: — А где в Лондоне все эти варьете? И хватит ли нам работы на восемь недель?
— С избытком. Холборн, Килберн, Стрэтфорд, Хэкни, Финсбери-парк, Вуд Грин, Чизик, Шепердс-Буш, — отбарабанил он. — Вот тебе восемь для начала, и все «Эмпайры». А есть еще и другие, не говоря уж об «Ипподромах», «Паласах» и прочих заведениях под Лондоном. Лондон — большой город, малыш, и нуждается в развлечениях. И зритель там хороший, особенно на северном берегу. Тебе понравится сезон в пригородах Лондона, Ричард. Я, во всяком случае, люблю там играть.
Я ответил, что мне, наверное, тоже понравится, и не солгал. А затем начал в тревоге раздумывать, как бы и где обсудить все эти новости с Джули во время второго представления. Нам приходилось вести себя осторожнее, потому что, по ее словам, Томми начал что-то подозревать и порой бросал на нее косые взгляды. И конечно, мы, как всегда, еще не знали, как нам удастся устроиться на следующей неделе, в Девенпорте или Плимуте. Одно я знал твердо: несмотря ни на какую Джули, я непременно должен увидеть мисс Нэнси Эллис, которая выступала в Плимутском Королевском театре.
Но все наши фантастические планы по поводу плимутской жизни рассеялись, как только мы прибыли туда в вихре больших мягких снежных хлопьев. Дело было в субботу. Хорошую берлогу найти оказалось трудно, и я смог отыскать лишь темную каморку в жалком домишке на мрачной боковой улочке Девенпорта, рядом с казармами. Домик принадлежал отставному флотскому старшине, и у жены его был такой вид, будто она тоже была старшиной: пять минут, проведенные за чашкой какао в обществе этой унылой четы, убедили меня, что прийти сюда с Джули все равно что привести с собой жирафу. Я, конечно, сказал об этом Джули. После трудной нервозной репетиции мы, как обычно, сидели в «Уютном уголке» соседнего кабачка — это был действительно уютный угловой зал: отблеск каминного огня играл на старой медной посуде, подчеркивая глубину темного полированного дерева, а огромные неправдоподобные сказочные снежинки за окном, казалось, падали где-то совсем в другом месте и в другом времени. Джули пила виски, я — горячий ромовый пунш. Поначалу мы были в зале одни.
— Ничего не поделаешь, милый, — говорила Джули. — Да и я в плохой форме. Мы остановились в Гранд-Отеле. Томми всегда очень горд и заносчив в тех городах, где не любит выступать. Севернее Бирмингема все идет иначе — там он чувствует себя как дома.
— А что же будет в Лондоне? Вы ведь выступаете во всех пригородных «Эмпайрах».
— Да, милый, хвала Господу! Хотя Лондон ему тоже не нравится. Правда, там у него есть любимая берлога и, — Дик, дорогой, об этом-то мне и не терпится рассказать, — он считает, что ему лучше пожить одному. Я всю неделю внушала ему эту мысль.
