Мысль о том, чтобы убрать этот тент и открыть невесту взорам толпы портних и репортеров, которые с боем рвались к отверстиям в парусине, превозмогла даже храбрость старухи Кэтрин, хотя она какое-то время и рассматривала этот план.
— Но ведь они смогут сделать фотографию моей девочки и поместить ее в газетах! — воскликнула миссис Велланд, когда ей намекнули на последний замысел свекрови, и весь клан единодушно содрогнулся от столь неслыханного неприличия. Прародительнице пришлось сдаться, но ее, уступка была куплена лишь ценою обещания устроить свадебный завтрак под ее крышей, хотя, как заметил один родственник с Вашингтон-сквера, зачем платить Брауну дополнительную сумму за доставку гостей на край света, когда до особняка Велландов просто рукой подать.
Благодаря Джексонам вся эта шумиха получила широкую огласку, но несколько любителей сильных ощущений все еще надеялись, что старуха Кэтрин приедет в церковь, и когда вместо нее явилась ее невестка, накал страстей заметно понизился. У миссис Лавел Минготт был яркий румянец и тусклый взгляд от непомерных усилий, с какими дамы ее возраста и комплекции втискиваются в новое платье, но, когда разочарование, вызванное отсутствием ее свекрови, улеглось, все согласились, что ее черные шелковые кружева в сочетании с сиреневым атласом и шляпкой из пармских фиалок превосходно контрастируют с голубыми и темно-фиолетовыми тонами миссис Велланд. Совсем иное впечатление произвела костлявая жеманная дама, которая шла вслед за нею под руку с мистером Минготтом, и, когда это взъерошенное видение в немыслимом наряде из торчащих во все стороны лент, бахромы и развевающихся шарфов возникло в поле зрения Арчера, сердце его сжалось и на мгновение перестало биться.
Он был уверен, что маркиза Мэнсон все еще в Вашингтоне, куда она около месяца назад уехала со своею племянницей Эллен Оленской. Считалось, что ее внезапный отъезд вызван желанием госпожи Оленской оградить тетушку от пагубного влияния доктора Агафона Карвера, который чуть было не завербовал ее в ряды прозелитов «Долины Любви», и поэтому никто не ожидал, что какая-либо из этих двух дам приедет на свадьбу. С минуту Арчер стоял, вперив взор в фантастическую фигуру Медоры и стараясь разглядеть, кто идет за ней, но оказалось, что она замыкает шествие, — менее значительные члены семьи заняли свои места, и восемь рослых распорядителей, подобно готовым к перелету птицам, проскользнув сквозь боковые двери, уже собрались в притворе.
— Ньюленд! Да послушайте же! Она здесь! — прошептал шафер.
Арчер вздрогнул.
С тех пор как его сердце перестало биться, прошло уже, очевидно, немало времени, ибо бело-розовая процессия теперь добралась до середины нефа, епископ, два его белокрылых помощника и пастор стояли у окаймленного лилиями алтаря, а первые аккорды симфонии Шпора[131] цветами сыпались к ногам невесты.
Арчер открыл глаза (неужели они действительно были закрыты, или ему только так показалось?) и почувствовал, что его сердце вновь принялось за свое обычное дело. Музыка, аромат лилий на алтаре, надвигающееся все ближе и ближе облако из тюля и флёрдоранжа, лицо миссис Арчер, внезапно исказившееся от счастливых рыданий, голос пастора, невнятно бормочущий слова благословения, заученные маневры восьми розовых подружек и восьми черных распорядителей — все эти образы, звуки и ощущения, такие знакомые сами по себе, но такие невыразимо странные и бессмысленные теперь, когда они приобрели прямое отношение к нему, окончательно смешались у него в голове.
«О, боже, где кольцо?» — подумал он, еще раз повторяя конвульсивный жест всех женихов.
Через секунду рядом с ним очутилась Мэй, и от нее исходило такое сияние, что оно согрело застывшее сердце Ньюленда, он выпрямился и с улыбкой посмотрел ей в глаза.
— Коль скоро так судил Спаситель… — начал пастор.
Кольцо надето ей на палец, епископ произнес благословение, подружки готовы вновь занять свои места в процессии, орган вот-вот грянет марш Мендельсона, без которого еще ни разу не выходила в жизнь ни одна молодая нью-йоркская пара.
— Руку! Подайте же ей руку! — нервно прошипел юный шафер, и Арчера снова охватило чувство, будто он блуждает где-то в неведомой дали. Что заставило его отправиться туда? Быть может, внезапно мелькнувший среди толпы незнакомых зрителей темный локон под полями шляпы, которая спустя мгновение оказалась собственностью какой-то длинноносой дамы, до такой степени не похожей на ту, чей образ она ему напомнила, что Арчер со смехом спросил себя, уж не начались ли у него галлюцинации.
И вот они с женою медленно плывут по нефу на гребне легкой мендельсоновской волны, и весенний день манит их сквозь широко раскрытые двери, а гнедые миссис Велланд с большими белыми розетками на лбу щеголевато переступают с ноги на ногу на дальнем конце парусинового туннеля.
Лакей даже с еще более крупной белой розеткой в петлице укутал Мэй белой пелериной, и Арчер уселся в карету рядом с нею. Она повернулась к нему с ликующей улыбкой, и руки их встретились под ее вуалью.
— Милая! — сказал Арчер, и тут перед ним снова разверзлась все та же черная пропасть, и он почувствовал, что падает вниз, все глубже и глубже, меж тем как его голос весело и без запинки произносит: — Да, конечно, мне показалось, что я потерял кольцо, без этого и свадьба не была бы свадьбой. Но долго же ты заставила себя' ждать! Чего я только за это время не передумал!
Мэй удивила его тем, что на виду у всей 5-й авеню повернулась и бросилась ему на шею.
— Но ведь теперь ничего ужасного случиться не может, раз мы с тобой вместе, правда, Ньюленд?
День был рассчитан с точностью до минуты, и после свадебного завтрака молодожены успели переодеться в дорожные костюмы, сойти с широкой минготтовской лестницы между смеющимися подружками и плачущими родителями, сесть в карету под традиционным градом из риса и атласных ночных туфелек, после чего осталось еше полчаса, чтобы доехать до вокзала, с видом искушенных путешественников купить в книжном киоске свежие еженедельники и занять свое купе, куда горничная Мэй уже положила ее серо-голубой дорожный плащ и выписанный из Лондона новенький несессер.
Старые тетушки дю Лак из Райнбека, прельстившись перспективой провести неделю в Нью-Йорке у миссис Арчер, охотно предоставили свой дом в распоряжение юной четы, и Ньюленд, радуясь возможности избежать обычного «свадебного номера» в филадельфийской или балтиморской гостинице, с такой же готовностью принял это предложение.
Мэй, в восторге от предстоящей поездки за город, по-детски забавлялась тщетными попытками восьми подружек проникнуть в тайну их убежища. Получить во временное пользование загородную виллу считалось чем-то «в высшей степени английским» и придавало еще большую изысканность этой, по общему признанию, великолепнейшей свадьбе года, но где эта вилла находится, не знал никто, кроме родителей жениха и невесты, а те в ответ на все расспросы поджимали губы и таинственно отвечали: «Ах, они нам ничего не говорят…», что, впрочем, вполне соответствовало истине, ибо никакой надобности в этом не было.
Когда молодые водворились в купе и поезд, миновав бесконечные деревянные предместья, вырвался в бледный весенний пейзаж, разговор стал более непринужденным, чем ожидал Арчер. Мэй — внешностью и манерами все еще вчерашняя наивная девочка — с нетерпением ожидала минуты, когда можно будет обменяться с ним впечатлениями о свадьбе, и принялась обсуждать все подробности так беспристрастно, словно была подружкой невесты, болтающей с распорядителем. Ньюленд сначала решил, что эта отчужденность — маска, за которой скрывается внутренний трепет, но в ясных глазах Мэй не отражалось ничего, кроме блаженного неведения. Она впервые осталась наедине с мужем, но муж, как и накануне, был всего лишь добрым и милым другом. Он нравился ей больше всех, она всецело ему доверяла, и «гвоздь» всего очаровательного спектакля обручения и свадьбы именно в том и состоял, чтобы пуститься с ним вдвоем в путешествие, словно она — взрослая, а главное, «замужняя дама».
Поразительно — что, впрочем, он узнал еще в саду испанской миссии Сент-Огастина, — как подобные чувства могут сочетаться со столь полным отсутствием воображения. Но, вспомнив, что и тогда Мэй удивила его тем, что, едва успев облегчить свою совесть, тотчас же вновь погрузилась в состояние невыразительного девичества, Арчер понял, что она, вероятно, так и пройдет по жизни, стараясь как можно лучше справиться с любыми обстоятельствами, которые встретятся ей на пути, но никогда не сможет предугадать ни одного из них, хотя бы украдкой заглянув в будущее.
Возможно, именно это неведение и придавало ее глазам такую прозрачность, а всему ее облику такой вид, словно она не человек, а некая абстракция, нечто вроде изображения одной из гражданских добродетелей или греческих богинь. По жилам, просвечивающим сквозь белую кожу, вполне могла бы течь не горячая живая кровь, а какая-то консервирующая жидкость, но благодаря обаянию молодости она казалась не суровой и не вялой, а всего лишь примитивной и чистой. Погрузившись в эти размышления, Арчер вдруг поймал себя на том, что смотрит на нее испуганным взором постороннего наблюдателя, и обратился к воспоминаниям о свадебном завтраке, на котором безраздельно и торжествующе царила бабушка Минготт.
