Наблюдение очень верное. В самом деле, Нодье в России знали и переводили, причем среди этих переводов — сочинения самых разных жанров, от ранней фривольной повести ”Последняя глава моего романа” (1803; рус. пер. Петра Попова — СПб., 1806) и повестей сентиментальных (Адель, 1820; рус. пер. — СПб., 1836; Девица де Марсан, 1832; рус. пер. А. В. Зражевской — СПб., 1836; Клементина, 1831; рус. пер. в сб.: Рассказы и повести. СПб., 1835, ч. 1; и др.) до литературно-критических статей и философских эссе (Типы или первообразы в литературе, 1830; рус. пер. — Сын отечества, 1832. Ч. 147, № 7. С. 403–419; Что такое истина, 1836; рус. пер. — Московский наблюдатель, 1836. Ч. 6. С. 108–128 и др.); более того, перечень русских переводов дает далеко не полную картину знакомства с творчеством Нодье в России, ибо у многих читателей не было нужды дожидаться появления этих переводов; они читали Нодье в оригинале, и подчас еще не зная подлинного имени автора: ”Есть ли у вас «Jean Sbogar», новый роман, и не русским ли он сочинен? — писал П. А. Вяземский А. И. Тургеневу 20 октября 1818 г. — Жуковскому непременно надобно прочесть его. Тут есть характер разительный, а последние две или три главы — ужаснейшей и величайшей красоты. Я, который не охотник до романов, проглотил его разом”[90]. В русской прессе появляются даже отклики на сугубо специальные труды Нодье — например, очень хвалебная рецензия на ”Начала лингвистики” в ”Журнале министерства народного просвещения” (1835, 4. 5, № 1. С 182–183).
И все же представления, связываемые в умах русских литераторов и читателей с именем Нодье, нельзя назвать определенными, можно лишь выделить некоторые доминирующие черты для той или иной эпохи.
В 1820-1830-е гг. Нодье ”подводится под общее заглавие писателя нового направления, романтика, известного главным образом как автора повестей и романов”[91]; этот облик запечатлен в статье французского поэта и критика А. Фонтане (в транскрипции русского переводчика ”Фонтанея”), опубликованной на страницах ”Сына отечества” в 1832 г.: ”Г. Карл Нодье рассказывает о себе, раскрывает самого себя не только в своих Записках и Воспоминаниях, но и в Поэмах, в Романах, в Повестях: мы узнаем его во всех действующих лицах его творений; везде является он сам, со своими простосердечными наклонностями, со своею любезною ученостию; везде он сам со своею любовию к цветам и старым книгам. Все его герои и героини ботанисты, библиоманы, филологи, все они заговорщики, все изгнанники, все Поэты, все люди с душою восторженною и мистическою; иногда мечтатели; они понемножку все, что есть или чем был творец их”[92]
В конце 1830-х — нач, 1840-х гг. он выступает символом писателя ”старых правил”, противящегося превращению литературы в политическую или торговую сделку; так, по словам С. П. Шевырева, известного своей борьбой с ”торговым направлением” в словесности, ”литература изящная во Франции занимает весьма низкую ступень в жизни общественной. Она совершенно подавлена политикою и промышленностию. Все, что есть талантливого в литературе, все стремится на трибуну и жаждет славы политической <…> Скромному миру художественной литературы Франции остаются верны или писатели бездарные или немногие жрецы искусства, имеющие призвание поэтическое и не волнуемые бурными страстями государственного честолюбия. Сих последних, как Алфред де Виньи, Карл Нодье, очень немного”[93].
Подобные представления о Нодье отразились в сочувственном портрете, который нарисовал в своей книге ”Париж в 1838 и 1839 годах” русский литератор В. Строев. Позволим себе привести этот портрет полностью:”Уж если пошло на стариков, так нельзя не заговорить о Карле Нодье, добром, милом, великодушном, про которого никто не может сказать ничего дурного. Завидна такая старость, утешенная лаврами, общим уважением и собственным сознанием спокойной, чистой совести. Нодье прошел через эпоху, которая на всех своих действователях оставила бесславные пятна; он спас свою репутацию и вынес ее чистою из революционной грязи. Преданный Бурбонам, Нодье написал оду против Наполеона и принужден был бежать в Швейцарию. Там скитался он много лет, без крова, без куска хлеба, ночуя в монастырях, роясь в монастырских архивах и библиотеках, и приобрел разнообразные, обширные сведения, которые доставили ему впоследствии славное имя. При возвращении Бурбонов и он возвратился во Францию; никогда ничего не просил, как другие эмигранты, и ничего не получил за долгие страдания, за свою непоколебимую преданность. Вступив в редакцию Журнала Прений, он посвятил перо делу законных монархов. Как политический писатель, он мало известен во Франции; но славится как романист. Нодье проникнут мыслию, что наша эпоха, прославленная такими успехами просвещения, ничем не лучше предыдущих, что наша цивилизация влечет за собою бедствия, новые нужды, не знакомые прежде человечеству. Он уверен, что Франция пошла по ложному пути и, под блеском учености, промышленности, скрывает новые раны, которых не было в века, менее просвещенные. Эта мысль проглядывает во всех его сочинениях, и особенно в Jean Sbogar. Нодье с ужасом и отвращением видит, что человечество стонет под цепями заблуждения или сомнения, между тем как гордые философы хвалятся открытиями, победами просвещения. Кто видел теперешнюю Францию, где священнейшие истины попраны, чистейшие чувства обращены в насмешку, благороднейшие обязанности преданы забвению; кто видел беспокойных французов, ищущих денег, перемен всеми средствами, даже незаконными, тот согласится с добрым Карлом Нодье, разделит его горе о будущей участи нынешнего французского поколения, которое выросло в крови, без закона, без доблестных примеров. Видя горькое положение общества, Нодье удалился от зла, живет в уединении, посреди семейства и старается дать ему доброе направление, счастливую участь. Он не заботится о Париже, но Париж читает до сих пор его романы, Сбогара, Трильби. Ученые уважают его, как натуралиста, грамматика и филолога, за издание трактата о слухе насекомых, лексикона, путешествия по древней Франции. Журналисты считают его отличным библиографом и критиком за издание священной библиотеки, собрания французских классиков, за критические статьи о Байроне, Ламартине, Жильбере. Стихотворения Нодье проникнуты тихою меланхолиею, непритворною грустию, которая проистекает из мысли его, что блеск и шум современного просвещения не доставляют массе человечества ни помощи ни отрады. Нодье не причастен французской односторонности; он не думает, что в мире один только народ — французы, одна литература — французская. Этот недостаток, общий почти всем французским писателям, не пятнает творений Карла Нодье. Он путешествовал, видел свет; знает, что вне Франции есть человечество, и не ограничивается своим отечеством. Нодье не умрет; он останется в истории французской литературы представителем верной, дельной мысли, к несчастию, слишком справедливой”[94].
Так Нодье в восприятии русской публики постепенно превращался из певца романтического бунта против сословных и имущественных барьеров (”Жан Сбогар”) в борца против буржуазной современности в целом, причем рисуя этот образ, русский литератор активно использует и дополняет биографическую легенду, созданную самим Нодье.
Что же касается библиофильских сочинений Нодье, то история их русских переводов в первой половине XIX в. бедна; можно назвать лишь перевод ”Библиомана” (Сын отечества, 1834. Ч. 164, Т. 42. № 16. С. 533–553) и рецензию на ”Вопросы литературной законности”, или, в тогдашнем переводе, ”Вопрос, касающийся до судебной Словесности” (Сын отечества, 1828. Ч. 119, № 12. С. 394–402). Обе публикации принадлежат перу Ореста Михайловича Сомова (1793–1833). Собственно говоря, рецензия Сомова представляет собою перевод отклика (а точнее, краткого пересказа-реферата), извлеченного ”из одного лучшего французского Журнала”, поэтому мы приведем лишь ее финал, где Сомов сам характеризует эту ”любопытную и полезную книгу”:
”Предмет, изложенный Г. Нодье, заслуживает общее внимание не только во Франции, но и у нас, особенно с тех пор, как мы имеем закон о литературной собственности и правах Писателей, Высочайше дарованный нам в 22 день Апреля сего года в одно время с Цензурным Уставом. Теперь никто уже не осмелится безнаказанно присваивать себе чужие труды; а если и найдутся такие смельчаки, то они будут преследуемы законом. Желательно, чтобы кто-нибудь из известных наших Литераторов взялся перевести книгу г. Нодье, которой явная цель есть та, чтобы заклеймить в общественном мнении те литературные посягательства, кои, по сущности своей, ограждены от наказаний, полагаемых законами”[95].
* * *
Переводы из Нодье в XIX веке носят характер как бы случайный и не дают представления обо всех гранях творчества Нодье, прежде всего о его таланте фантаста и сатирика.
