"Сколько ты уже ждешь?", — спросил Герман.
"Это все равно. Я привыкла ждать".
Ему казалось непостижимым, что это его жена, та самая Тамара, с которой он познакомился двадцать пять лот назад на лекции, где дискутировался следующий вопрос: "Способна ли Палестина разрешить проблемы евреев?" На третьем этаже Тамара остановилась ненадолго и сказала: "О, мои ноги!"
Он тоже чувствовал мускулы на икрах.
Тамара перевела дух и спросила: "Она уже нашла больницу?"
"Ядвига? Все это взяли в свои руки соседки".
"Но это ведь, в конце концов, твой ребенок".
Он хотел сказать: "Ну и что?", но промолчал.
Герман проспал час и проснулся. Он не раздевался, а в постели в пиджаке, брюках, рубашку и носках. Тамара снова натянула на ноги рукава свитере. На кровать, поверх покрывала, она бросила свою поношенную шубу и пальто Германа.
Она сказала: "Время моих страданий продолжается по воле Божьей. Я в самой середке этого времени. Более или менее, но это та же самая борьба, что была в Джамбуле. Ты не поверишь мне, Герман, но это почему-то утешает меня. Я не хочу забывать, через что мы прошли. Если в комнате тепло, мне кажется, что я предаю всех евреев в Европе. Мой дядя считает, что евреи отныне и навсегда должны надеть траур. Весь народ должен усесться на низкие скамеечки и читать в книге Иова".
"Без веры скорбеть невозможно".
"Уже одно это достаточное основание для скорби".
"Ты сказала по телефону, что собиралась мне позвонить. Зачем?"
Тамара задумалась. "О, я не знаю, как мне начать. Герман, я не могу лгать так долго, как ты. Мои тетя и дядя потребовали, чтобы я рассказала им о нас с тобой. Если я рассказала правду такому ничего не значащему человеку, как Пешелес, то как я могла скрывать факты перед единственными родственниками, которые остались у меня на свете? Я не хотела жаловаться на тебя, Герман, во всем этом есть и моя вина, но у меня такое чувство, что я должна рассказать им. Я думала, что их хватит удар, когда я скажу им, что ты женат на нееврейке. Но дядя только вздохнул и сказала: "Человека оперируют, а потом к нему приходят боли".Кто знает это лучше меня? Боли пришли только наутро после операции. Он, конечно, хочет, чтобы мы развелись. У него не один, а десять кандидатов в женихи — образованные мужчины, прекрасные евреи, все они беженцы, потерявшие в Европе жен. Что я должна была ответить на это? Я также хочу замуж, как ты танцевать на крыше. Но дядя и тетя, они оба, настояли на том, что или ты разводишься с Ядвигой и возвращаешься ко мне, или я развожусь с тобой. Со своей точки зрения они правы. Моя мать, благослови Господь ее память, однажды рассказала мне историю об умерших людях, которые не знают, что они умерли. Они едят, пьют и даже женятся и выходят замуж. Знаешь, уж коли мы когда-то жили вместе и у нас были дети, а теперь мы блуждаем в мире безумия, то зачем нам разводиться?"
"Тамара, труп тоже можно посадить в тюрьму".
"Никто не посадит тебя в тюрьму. И вообще чего ты так боишься тюрьмы? Там тебе, может быть, будет много лучше, чем теперь".
"Я не хочу, чтобы меня выслали. Я не хочу, чтобы меня похоронили в Польше".
"Кто на тебя донесет? Твоя любовница?"
"Возможно, Пешелес".
"Зачем ему это делать? И какие у него есть доказательства? Ты ни на ком не женился в Америке".
"У меня с Машей еврейский брачный контракт".
"И что она может иметь с этого? Мой тебе совет, возвращайся к Ядвиге и помирись с ней".
"Это и есть то, что ты хотела рассказать мне? Я не могу больше работать на рабби, это теперь без вопросов. Я задолжал квартплату. У меня не хватит денег даже на то, чтобы прожить завтрашний день".
"Герман, я хочу кое-что сказать тебе, но не сердись на меня".
"Что?"
"Герман, люди вроде тебя неспособны принимать решения, касающиеся их самих. Я в этом смысле тоже не особенно хороша, но иногда легче решать проблемы других, чем собственные. Здесь в Америке у некоторых людей есть то, что называется "менеджер". Разреши мне быть твоим менеджером. Отдайся полностью в мои руки. Веди себя так, как будто ты в концентрационном лагере и должен делать все, что тебя говорят. Я говорю тебе, что делать, и ты делаешь. Я и работу для тебя найду. В твоем состоянии ты неспособен помочь себе сам".
"Почему ты хочешь это сделать? И как?"
"Это не твое дело. Кое-что я уж сделаю. Я позабочусь о всех троих потребностях, а ты должен быть готов делать все, что я от тебя потребую. Если я скажу тебе, иди на улицу и рой ямы, ты должен идти на улицу и рыть ямы".
"А что будет, если они посадят меня в тюрьму?"
"Тогда я буду носить тебе передачи".
"Тамара, ты хочешь этого только затем, чтобы всучить мне несколько твоих долларов".
"Нет, Герман. Никакого ущерба ты мне не причинишь. Завтра мы начнем. Я возьму в свои руки все твои дела. Я знаю, я новичок в этой стране, но я привыкла жить на чужбине. Я вижу, что все это чересчур для тебя, что ты скоро рухнешь под этой тяжестью".
Герман молчал. Потом он сказал: "Ты ангел?"
"Может быть. Кто знает, кто такие ангелы?"
"Я говорил себе, что это сумасшествие — звонить тебе так поздно, но что-то подталкивало меня позвонить. Да, я отдам себя в твои руки. У меня больше нет сил…"
"Раздевайся. Ты испортишь себе костюм".
Герман вылез из постели, снял пиджак, брюки и галстук и остался только в нижнем белье и носках. В темноте он положил свои вещи на стул. Раздеваясь, он слышал, как в батарее шипит пар. Он снова лег в постель, и Тамара придвинулась немного ближе и положила руку ему на ребра. Герман задремал, но время от времени снова открывал глаза. Тьма медленно светлела. Он слышал шорохи, шаги, слушал, как внизу в вестибюле открывалась и закрывалась дверь. Жильцы, должно быть, все были люди, рано уходившие на работу. Даже для того, чтобы жить в этой жалкой халупе, надо было зарабатывать. Через некоторое время Герман снова заснул. Когда он проснулся, Тамара уже оделась. Она сказала ему, что искупалась в ванной, в коридоре. Она испытующе посмотрела на него, и ее лицо приняло решительное выражение.
"Ты еще помнишь наш уговор? Иди умывайся. Вот полотенце".
Он повесил свое пальто на плечики и вышел в коридор. Все утро люди ждали, пока освободится ванная, но теперь дверь была открыта. Герман нашел кусок мыла, забытый кем-то, и стал мыться над умывальником. Вода была тепловатой. "Откуда в ней ее доброта?", — спросил себя Герман. В его воспоминаниях Тамара была упрямая и ревнивая. А теперь, несмотря на то, что он променял ее на других, она была единственный человек, готовый помочь ему. Что это значило?
Он вернулся в комнату и оделся. Тамара сказала, что он должен спуститься на лифте на этаж ниже, она не хочет, чтобы люди в доме знали, что у нее ночевал мужчина; пусть подождет ее на улице. Он вышел из двери дома и на секунду ослеп от света дня. Восемнадцатая улица была полна грузовиков, с которых сгружали коробки и ящики. На Четвертой Авеню гигантские машины убирали снег. Тротуары кишели пешеходами. Голуби, выжившие в эту ночь, рылись в снегу; воробьи прыгали вокруг них. Тамара повела Германа в кафетерий на Двадцать Третьей улице. Запахи там были такие же, как прошлой ночью на Бродвее, только тут они смешивались с запахом дезинфекции, поднимавшимся от свеженатертого пола. Тамара даже не спросила, что он хотел бы заказать. Она усадила его за стоя, принесла апельсиновый сок, рожок, омлет и кофе. Некоторое время она смотрела, как он ест, а потом принесла свой завтрак. Герман держал чашку кофе между ладонями, но не пил, а грелся. Его голова клонилась все ниже и ниже. Женщины разрушили его, но они же выказывали ему сочувствие. "Я еще смогу жить без Маши", — утешил он себя. "Тамара права — на самом деле нас больше нет в живых".
Зима прошла. Ядвига ходила с большим животом. Тамара заказала в больнице место и каждый день говорила с Ядвигой по телефону по-польски. Соседки не отходили от нее. Войтысь пел и верещал с раннего утра до вечера. Марианна отложила маленькое яйцо. Хотя Ядвигу предупреждали, что ей не следует делать много физической работы, она беспрерывно что-то мыла и протирала. Полы блестели. Она купила краску и с помощью соседки, бывшей в Европе художницей, заново покрасила стены. В Нью-Джерси, в санатории рабби, Маша и Шифра Пуа праздновали пасху со стариками и увечными. Тамара помогала Ядвиге подготовиться к празднику.
Соседкам рассказали, что Тамара — кузина Германа. У них появилась новая тема, и они опять могли поточить языки, но если мужчина решил жить как изгой и нашел женщину, которая терпит это, то тут они мало что могли поделать. Пожилые жильцы старались поболтать с Тамарой, расспросить ее о концлагерях, о России и большевиках. Большинство этих людей было антикоммунистами, но среди них был один уличный торговец, который утверждал, что все, что газеты пишут о России — неправда. Он обвинял Тамару во лжи. Штрафные лагеря, голод, черный рынок, чистки — все это химеры ее воображения. Каждый раз, когда он слышал Тамарины рассказы, он говорил: "А все-таки я утверждаю — слава Сталину!"
