Глава вторая
Каждый вечер Элиана все оттягивала и оттягивала час отхода ко сну, надеясь, что так она скорее заснет. Снотворные наводили на нее ужас, и, когда, устав от борьбы, она решалась принять микстуру, рука, подносившая ко рту ложку с приторной жидкостью, заметно дрожала. В такие минуты ей казалось, будто она принимает яд. В ночном одиночестве в каждом ее жесте, в каждом ее движении было что-то трагическое, и она избегала смотреть на себя в зеркало. Иногда ее одолевала дрема, прежде чем она успевала смежить веки, и тогда толпой приходили все те же страшные сны, и тщетно она старалась стряхнуть их, крикнуть, отдышаться, — сознание продолжало бодрствовать. Как в пугающем кошмаре видела она или ей чудилось, что видела, электрическую лампочку, горящую у изголовья кровати. И тут бесшумно открывается дверь, кто-то невидимый толкает ее снаружи; чьи-то руки сдавливают ей горло, жесткие, жилистые руки, ее собственные. Она хрипит, и этот сиплый прерывистый звук пробуждает ее ото сна, и она пытается оторвать от шеи судорожно сжатые пальцы, не желающие выпускать добычу.
Она тушила свет. Уже вставала заря. Сероватый луч света рассекал пополам чашечку мака, вытканного на ковре, — все одну и ту же чашечку, — и упирался в гирлянду листьев. В памяти Элианы воскресало детство. Опершись локтем на подушку, полусидя, полулежа, она вспоминала деревенский домик, куда беспрепятственно входили все ароматы лета, все птичьи крики; порой в полутемную столовую залетала пчела и, сделав круг по комнате, зарывалась в букет флоксов, стоявших на пианино; тогда маленькая девочка в перкалевом розовом платьице переставала играть гаммы и, визжа от страха, выскакивала в сад. То была она, Элиана. Когда она, нагибалась, чтобы сорвать на лужайке одуванчик или лютик, длинные локоны щекотали ей щеки, стебли, крепко зажатые в кулачке, делались совсем теплыми.
Воспоминания эти терзали ее; она старалась отогнать их, но, видимо, приходилось сначала испить до конца их горькую усладу, и Элиана нехотя шла по аллее, полной жужжанием насекомых, вслед за той счастливой девочкой, которая громко разговаривала сама с собой. Замученная бессонницей, она не в силах была сдержать слез, наворачивающихся на глаза. Почему она не умерла тогда! Но Элиана боялась разжалобить себя и пыталась думать о чем-нибудь другом. На несколько минут внимание отвлекалось на разные мелочи: завтрашние покупки, которые надо сделать, завтрашний обед, который надо заказать прислуге; но тут перед ней вдруг возникал Филипп. Ничто на свете не могло помешать этому. Мозг ее был подобен лабиринту, и самые неожиданные повороты неизменно выводили все к тому же месту.
Однако тот Филипп, что возникал перед ней в предрассветных мечтах, ничуть не походил на того Филиппа, которого она видела всего пять-шесть часов назад. С его тенью она умела говорить, с ней спорить, побеждать ее, наделяла ее простым характером, веселыми повадками и сердцем, способным внимать разумным доводам. Она говорила с этой тенью то решительным, серьезным тоном, то жизнерадостно и никогда не переигрывала; ни разу она ни о чем не молила: давала советы, иногда даже (когда предвидела сопротивление) приказывала. Тогда безмолвное существо, возникавшее под ее сомкнутыми веками, как раб, преклоняло колена, и на своей руке Элиана ощущала теплое дыхание полуоткрытых губ. Иногда галлюцинация достигала такой силы, что в душе этой женщины, околдованной своими грезами, радость мешалась со страхом. Тогда в памяти воскресали старинные суеверия, и она испуганно думала о том, что нечистыми своими помыслами вызывала из тьмы это видение, которое забавлялось ее горем и издевалось над ее желанием.
Она подымала веки, но никого не было, пустая комната как бы внимательно прислушивается к звукам шепчущего в потемках голоса. Стоявшие по обе стороны камина два креслица стиля Директории казались какими-то особенно чопорными и невинно-девическими, что вызывало в Элиане страстное желание разбить их на куски. Такое же отвращение вызывали в ней вазы голубого опалина, украшавшие комод, и стулья с сиденьями, вышитыми крестиком, и безделушки армированного стекла, все, что она своими руками собрала здесь после замужества сестры. Каждый предмет знаменовал какую-нибудь дату, напоминал какую-нибудь прогулку или ссору с Анриеттой. А некоторые приводили на память даже не то или иное событие, а только промелькнувшую мысль. Вот, скажем, когда она впервые увидела в витрине антикварного магазина эти хрустальные подсвечники, она подумала: а если Анриетта умрет, сможет ли она занять ее место и стать женой Филиппа; нелепая, преступная мысль, которую Элиана постаралась скорее забыть. Позже Филипп подарил ей эти подсвечники, потому что она как-то упомянула о них в его присутствии; и теперь прозрачные столбики со своими розетками в форме воротничков украшали черный мраморный камин и стали чуть ли не святыней. С тех пор Элиана не могла взглянуть в тот угол, чтобы ей не вспомнилась та мысль о смерти Анриетты; в конце концов ей удалось убедить себя, что это просто чепуха, но годы шли, а мысль осталась.
Порой Элиана думала, что слишком много пережила, слишком много перестрадала в этой комнате; особенно на рассвете комната представала перед ней в подлинном своем виде; между самой Элианой и этими стенами, этой мебелью устанавливалась какая-то странная связь, возникало некое таинственное и глубинное сходство. Любой предмет, которого касалась ее рука, становился удивительно непостижимым — разом и целомудренным и несуразным, и в каждом она узнавала себя. Даже неприбранная постель свидетельствовала о стародевической любви к порядку. В такие минуты она ощущала себя пленницей не внешнего мира, не житейских обстоятельств, а вечной пленницей самой себя.
Она поднялась при первых проблесках дня. Морозная ночь еще льнула к небу, где сияла луна, но в садах музея уже свистел дрозд, перелетая с дерева на дерево, и бесцветная линия домов выступала из мрака, словно после кораблекрушения. Заперев окно, она прошла в ванную комнату, открыла краны и начала мыться, как будто сейчас не четыре часа утра, а девять. Ей уже не под силу было бороться с бессонницей, влекущей за собой целую череду мрачных видений; а раз ей не спится, то лучше уж встать и что-то делать, ходить, цеплять день за день, минуя ночи. В ванне она оставалась до тех пор, пока не остыла вода, и за это время успела перебрать в голове десятки самых противоречивых планов, строя будущее по случайной подсказке мечты, устремив глаза на огромное матовое, постепенно белеющее стекло.
Когда она наконец совершила свой туалет, было всего шесть часов. Что делать? На цыпочках она разгуливала по квартире, и ей не терпелось, чтобы поскорее пооткрывались двери и вновь началась жизнь. Не останавливаясь, она прошла мимо спальни Анриетты и задержалась у спальни Филиппа. Она увидит его через сто двадцать минут; он, как обычно, улыбнется ей, и она, стыдясь сновидений, мучивших ее всю ночь, дрогнувшей рукой нальет ему кофе. Просто смешно! Нельзя же допустить, чтобы жизнь продолжалась и впредь, скованная все теми же тесными рамками. Как это Филипп ничего не понимает? А Анриетта? Сердце ее сжалось, она легонько приникла щекой к дверному косяку. Что сказал бы Филипп, застав ее в этой позе? Теперь ей уже хотелось, чтобы он вышел; конечно, это было бы ужасно, но зато она заговорила бы с ним, призналась бы ему во всем. В таких необычных обстоятельствах язык ее развязался бы, но разве она посмеет, скажем, оторвать его от чтения газеты, чтобы объясниться ему в любви.
Она прошлась по коридору и снова вернулась. Почему, ну почему она принудила Анриетту выйти за этого человека? Вот уже целых одиннадцать лет она ежедневно задавала себе этот вопрос, и любой ответ лишь пробуждал боль, не принося успокоения! У стены стояла табуретка; Элиана села и молча залилась слезами.
Быть может, лучше уйти отсюда навсегда, уйти немедленно; она даже записки не оставит, и ее никогда не найдут. И ей представился печальный путь в неведомую Страну, где царят туманы; как-нибудь дождливым днем она взберется на утес и бросится оттуда вниз. С минуту она даже с каким-то удовольствием лелеяла эту мысль, затем пожала плечами. Она отлично знала, что никуда не уедет, уже пыталась раз бежать и вернулась, потому что принадлежит Филиппу. Она почувствовала, что краснеет, сидя одна в темном коридоре. Любить — это значит принадлежать мужчине. Если бы хоть еще оставалось право выбора, думала она, но безжалостный закон сделал ее рабой человека слабого, вялого, которого она даже не уважает; она задумалась на миг, но вдруг на нее накатил гнев, и она мысленно прибавила — человека безвольного, правда, красавца, но безвольного. Подобно тому как раб мстит своему господину, одна тень которого бросает его в трепет, Элиана повторяла эти слова, зажав ладонью рот, чтобы Филипп не услышал. На душе стало легче. Словно во хмелю, однако все с теми же предосторожностями, она вполголоса поносила Филиппа, стараясь отыскать в душе такие слова, чтобы как можно больнее оскорбить спящего. Наконец она встала. Слова непрерывно стекали с губ. Она прижала влажные ладони и пылающий лоб к двери и шепнула в щелку: «Я тебя не люблю, Филипп, я всегда тебя презирала».
