Это было длинное письмо, написанное мелким плотным почерком, но Родни запомнил его почти наизусть. И все-таки он принялся читать его снова, задержавшись подольше на последней странице.
«Дорогой папочка, я хочу все тебе рассказать. Думаю, что ты и сам уже обо всем догадался. Не беспокойся, пожалуйста, обо мне. Я прекрасно понимаю, какой мерзкой и злой, маленькой, глупой тварью я была. Но помни, мама ничего не знает. Мне было нелегко сохранить все в тайне от нее, но доктор Мак-Квин очень помог мне, а Уильям вел себя просто чудесно. Я даже не знаю, что мне для него теперь сделать и как его отблагодарить. Он всегда был рядом, он всегда был готов отвлечь маму, если разговор принимал не то направление. Я так перепугалась, когда получила телеграмму о том, что она едет к нам в гости. Я знаю, ты всеми силами пытался задержать ее, дорогой папочка, но ты же знаешь, какая она упрямая! Впрочем, это очень любезно с ее стороны — навестить больную дочь. Но только она не знает меры. И старается все переделать на свой лад, как всю жизнь старалась устроить нашу жизнь по своему представлению. Я себя так плохо чувствовала, когда она была у нас, я так болела и потому совсем не готовилась к встрече с нею. Я чувствовала лишь одно, что моя Мопси снова со мной! Она такая милая! Мне так хочется, чтобы ты увидел ее. Папочка, ты любил нас, когда мы были маленькими? Или полюбил нас потом, когда мы выросли? Дорогой папочка, я ужасно рада, что именно ты — мой отец. Не беспокойся обо мне. Со мной теперь все в порядке.
Любящая тебя Барби»
Родни на минуту задумался, держа в руках письмо. Он хотел бы сохранить его навсегда. Это письмо для него очень много значило. В некотором смысле оно представляло собой письменное доказательство того, что его дочь верит в него и надеется на него. Именно этого он и добивался всю жизнь. Но его профессиональный опыт, его рассудок адвоката убедительно доказывали ему, что в этом письме заключается немалая опасность и хранить его безрассудно. Ему часто доводилось убеждаться на печальном опыте своих клиентов, что хранить такие письма не следует ни в коем случае. Потому что, в случае его смерти, Джоанна, перебирая его бумаги, могла наткнуться на письмо, и это принесло бы ей ненужную боль. Незачем ее расстраивать и разочаровывать, подумал Родни. Пусть она остается в счастливом неведении и живет в спокойном мире, чистом и незамутненном, свободном от недомолвок и иносказаний, — в мире, который она сама создала для себя.
Он решительно пересек кабинет, подошел к камину и бросил письмо Барбары в огонь. Ну вот, подумал он, теперь все в порядке. Так будет лучше. Больше всего он опасался за Барбару, потому что очень хорошо знал, какой у нее неуравновешенный характер. Слава Богу, кризис у нее миновал, она избежала беды, хотя и не без душевной травмы, но осталась жива. И теперь она понимает, что Мопси и Билли — самое дорогое, что у нее есть в жизни. А между прочим, он очень хороший человек, Билли Врэй. Родни всей душою хотел, чтобы Билли не пришлось много страдать.
Да, теперь с Барбарой все будет в порядке. И у Тони дела идут успешно на его апельсиновых плантациях в Родезии. Хотя он и далеко от них, своих родителей, тем не менее у него все хорошо. Главное, чтобы он был счастлив. Его молодая жена, судя по его словам, очень хороший человек. Нет, за Тони он не переживает. У Тони тоже славный, легкий, веселый характер.
И с Эверил все обстоит благополучно. Как всегда, когда он думал об Эверил, его охватило легкое чувство гордости. Ему нравилось, что у дочери такой же, как у него, строгий логический ум, а ее стремление во всем доходить до сути просто умиляло его. Да, у нее острый язычок и непреклонный, просто каменный характер!
Родни вспомнил последний спор с дочерью, и это воспоминание заставило его нахмуриться. Да, тогда он победил ее. Он победил ее исключительно тем оружием, которое она признавала сама и которым он, взрослый мужчина и опытный адвокат, обычно не позволял себе пользоваться в своей адвокатской практике. Холодный расчет, безжалостная, бесчеловечная логика, беспощадная ясность доводов, отметающая всякие движения сердца… Увы, ему пришлось опуститься до этого. Но что делать, на карту была поставлена личная судьба его дочери, ее счастье, а может быть, и сама ее жизнь. К сожалению, девочка признавала только такое оружие. Родни вздохнул.
Может быть, она уже простила его? Впрочем, вряд ли. Но это уже не имеет значения. Если в результате всего он и утратил ее любовь, то ее уважение он сохранил, а возможно, и упрочил. А это, в конце концов, подумал Родни, главное. Это тоже немало. Это очень даже много, если учесть ее характер.
Накануне свадьбы Эверил, в разговоре по телефону, соединившему их через огромные пространства, он сказал:
— Я надеюсь, ты будешь счастлива.
— Я буду стараться изо всех сил, папочка, чтобы не огорчать тебя, — приветливо сказала она.
Такова была Эверил, не признававшая показного героизма, не оглядывавшаяся назад, не жалевшая ни себя, ни других. Во всяком случае, Эверил оказалась более жизнеспособной, чем другие их дети. Она никогда не рассчитывала на чужую помощь, она всегда рассчитывала только на себя.
«Теперь они уже взрослые и живут своей жизнью… — с грустью подумал Родни. — Теперь они не нуждаются в родителях».
Родни взял бумаги со стола и сел в кресло у камина, с удовольствием ощущая живительное тепло огня. Из офиса он взял с собой договор об аренде Массингама, чтобы проштудировать его еще раз. Развернув лист плотной бумаги, он стал перечитывать хорошо знакомый текст.
«Арендодатель передает, а арендатор принимает во временное владение все жилые и хозяйственные строения на земле арендодателя и весь сопутствующий хозяйственный инвентарь… — читал он. — И обязуется не собирать более двух урожаев зерна с любой части пахотной земли без летней вспашки под пар. Арендатор также обязуется…»
Неожиданно его руки дрогнули, глаза непроизвольно оставили четкие ровные строки документа и устремились на пустое кресло, стоящее напротив, с другой стороны камина.
В этом кресле обычно сидела Лесли, когда она приходила к нему консультироваться по делам своего мужа, находящегося под судом. Они спорили здесь, как быть с ее детьми, стоит ли им после вынесения приговора встречаться с отцом, навещать его в тюрьме. Она должна подумать о своих детях, говорил он.
Да, отвечала она, она подумала о детях. В конце концов, Чарльз— их отец.
— Отец, который сидел в тюрьме, — пояснил он как адвокат, — всегда будет бывшим заключенным, в отношении его всегда будет существовать определенное общественное предубеждение, некоторый общественный остракизм, который непременно скажется на детях, на их социальном положении и даже, может быть, укрепит в них мысль о коренной несправедливости жизни, а это попросту опасно для душевно незрелого, только начинающего взрослеть молодого человека…
— Да, все это так, — соглашалась она. — Но он их отец. Не столько они принадлежат ему, сколько он принадлежит им. Конечно, я бы желала, чтобы у них был другой отец, но это невозможно.
Родни в ту минуту сделал вид, что не понял скрытого признания, потому что жизненные обстоятельства, сложившиеся у Лесли, делали неуместными такие признания.
— Неужели надо позволить им начать жизнь с гнусной науки избегать близких людей, попавших в беду? — сказала Лесли, — Лучше уж им уехать из Крайминстера куда-нибудь в пригород, где их никто не знает.
Конечно же, он понял ее доводы. Но дело в том, что они не согласовывались с его личными убеждениями. Что касается его, то он всегда хотел дать своим детям все самое лучшее. Собственно, они с Джоанной так и поступали всю жизнь. Их дети получили лучшие школы, лучших учителей, самые светлые комнаты в доме. Они с Джоанной экономили буквально на всем, чтобы сделать это возможным.
Но у них с Джоанной никогда не возникало моральных проблем того рода, какая сейчас стояла перед Лесли Шерстон. В семье у Скудаморов никогда не бывало недомолвок, неуважения, обмана, закулисных интриг. Никогда у них с Джоанной не вставал вопрос: «Что нам делать? Сохранить семью и оставить детей при себе или разделить их, раздать в чужие руки, по семьям родственников?»
Лесли считала, что детей надо оградить. Разумеется, она любила своих сыновей, и потому не хотела, чтобы на их неокрепшие плечи легла часть того тяжкого бремени, которое обрушилось на нее как на жену преступника. Не эгоизм, не легкомыслие в отношении свалившейся на семью беды привели ее к этому решению. Просто она хотела избавить их даже от малейшей вины за то, что произошло.
И все-таки Родни считал, что она поступает неправильно. Но он полагал, что каждый человек волен выбирать решение по собственному усмотрению. Он уважал Лесли за ее отвагу и мужество. Но ее мужество не служило ей самой, оно служило тем, кого она любила.
