– Джулия, – сказала леди Марчмейн дочери, когда отец Моубрей ушел. – Ты уверена, что Рекс делает это не только с той целью, чтобы доставить нам удовольствие?
– Едва ли ему могло прийти такое в голову, – ответила Джулия.
– Значит, он искренен в своем обращении?
– Мамочка, он твердо и бесповоротно решил принять католичество. – А про себя Джулия добавила: «За свою долгую историю святая церковь перевидела немало странных прозелитов. Едва ли армия Хлодвига состояла только из убежденных католиков. Одним больше, одним меньше – не велика беда».
Через неделю иезуит снова пришел к чаю. Начались пасхальные каникулы, и Корделия была дома.
– Леди Марчмейн, – сказал их гость, – вам следовало бы избрать для этой роли кого-нибудь из молодых отцов. К тому времени, когда Рекс станет католиком, меня давно уже не будет в живых.
– Неужели? А я думала, все идет хорошо.
– Все и шло в определенном смысле неплохо. Он выказывал исключительное рвение – принимал на веру все, что я говорю, запоминал целые куски, не задавал никаких вопросов. Не нравилось мне все это. Он словно лишен чувства реальности. Но я знал, что он попадет в сферу стойкого католического влияния, и был готов принять его. Временами приходится идти на риск – со слабоумными, например. Никогда не скажешь с уверенностью, что они поняли, чего не поняли но, если имеется кто-нибудь, кто будет за ними присматривать, мы в таких случаях готовы идти на риск.
– Ах, как жаль, что Рекс этого не слышит! – вздохнула Корделия.
– Но вчера я все понял. Беда современного образования в том, что оно маскирует истинные размеры человеческого невежества. С людьми старше пятидесяти мы точно знаем, чему их учили, а чему нет. Но молодые люди снаружи все такие образованные, такие знающие, и, только когда эта тонкая корка знания прорывается, видишь под нею глубокие провалы, о существовании которых даже не подозревал. Возьмите вчерашний случай. Все, казалось, шло прекрасно. Он помнил наизусть большие куски из катехизиса, выучил «Отче наш» и «Богородица дево радуйся». Потом я, как водится, спросил, не мучают ли его какие-нибудь сомнения. Он поглядел на меня заговорщицки и сказал. «Послушайте, святой отец, по-моему, вы со мной хитрите. Я решил принять вашу веру и приму, но вы уж очень много недоговариваете». Я поинтересовался, что он имеет в виду, и он ответил: «У меня был долгий разговор с одним лицом католического вероисповедания – очень набожным и образованным человеком, и я от него кое-что узнал. Например, что спать нужно ложиться ногами на Восток, потому что в этом направлении находится рай и если умрешь ночью, то прямо туда и зашагаешь. Я, разумеется, готов спать ногами в любом направлении, как захочет Джулия, но неужели вы думаете, что взрослый человек может поверить насчет шагания на небо? А как насчет того, что римский папа назначил свою лошадь кардиналом? Или насчет этой коробки на паперти, куда надо положить фунтовую бумажку с чьим-нибудь именем и этот человек попадет в ад? Я ничего не говорю, может, во всем этом и есть какой-то смысл, – сказал мне он, – но вам следовало самому мне рассказать, чтобы я не узнавал от кого-то еще».
– Бедняга, что все это может означать? – изумилась леди Марчмейн.
– Вы сами видите теперь, как еще ему далеко до церкви.
– Да, но кто ему это наговорил? Уж не во сне ли ему все приснилось? Корделия, в чем дело?
– Какой болван! Мамочка, какой потрясающий болван!
– Корделия, это ты?
– Ох, мамочка, ну кто бы мог подумать, что он на это клюнет? Я ему и не то еще нарассказала. Про священных мартышек в Ватикане – все в таком роде.
– Ну что ж, мне вы работы прибавили немало, – заметил отец Моубрей.
– Бедный Рекс, – сказала леди Марчмейн. – Знаете, это даже внушает к нему симпатию. Вы должны обращаться с ним, как с умственно отсталым ребенком, отец Моубрей.
Так наставления в вере были продолжены, и отец Моубрей Дал наконец согласие принять его в лоно святой церкви за неделю до свадьбы.
– Казалось бы, они должны были из кожи вон лезть, чтобы меня заполучить, – жаловался Рекс. – Я могу им во многих отношениях быть очень полезен. А они жмутся, как те типы, что раздают членские карточки в казино. И кроме того, – добавил он, – Корделия совсем заморочила мне голову, я и не знаю, что написано в катехизисе, а что она придумала.
В таком положении были дела за три недели до свадьбы; приглашения были разосланы, подарки прибывали каждый день; подружки невесты были в восхищении от сшитых для них туалетов. Вот тут и взорвалась, как назвала это Джулия, «бомба Брайди».
Со свойственной ему беспощадностью он безо всякого предупреждения обрушил свой запас взрывчатки прямо на мирное семейное сборище. Под свадебные подарки была отведена в Марчмейн-хаусе просторная библиотека; там сошлись леди Марчмейн, Джулия, Корделия и Рекс, занятые развертыванием и разборкой подношений. Вошел Брайдсхед и некоторое время молча наблюдал за их работой.
– Китайские вазы, все в трещинках, от тети Бетти, – говорила Корделия. – Старые-престарые. Я помню, они стояли на лестнице в Бакборне.
– Что здесь происходит?
– От мистера, миссис, а также мисс Пендл-Картуэйт – один утренний чайный сервиз. Куплено у Гуда за тридцать шиллингов. Старые скряги.
– Можете запаковать все это снова.
– Брайди, что ты такое говоришь?
– Только то, что свадьбы не будет.
– Брайди!
– Я решил навести кое-какие справки о моем сговоренном зяте, поскольку больше никто не интересовался, – сказал Брайдсхед. – Окончательный ответ мною получен только сегодня. В девятьсот пятнадцатом году в Монреале он вступил в брак с некой мисс Сарой Эвангелиной Катлер, каковая проживает там и в настоящее время.
– Рекс, это правда?
Рекс стоял, держа в руке и придирчиво рассматривая нефритового дракона; он аккуратно поставил его на подставку из черного дерева и открыто и доверчиво всем улыбнулся.
– Ну да, – подтвердил он. – Что ж с того? Чего вы все так разволновались? Она для меня никто и ничто. Да я и был-то желторотый юнец. Такие ошибки со всяким случаются. Я еще в девятнадцатом году получил развод. И даже не знал, где она, пока вот Брайди мне не сказал. К чему такой переполох?
– Могли бы мне рассказать, – проговорила Джулия.
– Но вы же не спрашивали. Честное слово, я давно забыл о ее существовании.
Его искренность была так очевидна, что им пришлось сесть и все спокойно ему объяснить.
– Неужели вы не понимаете, несчастное чудовище, что, будучи католиком, вы не можете жениться при живой жене? – недоуменно спросила Джулия.
– Но у меня нет никакой жены. Я ведь сказал вам только что, я развелся с ней шесть лет назад.
– Но вы не можете разведись, раз вы католик.
– Я тогда не был католиком и прекрасно развелся. У меня и бумаги где-то лежат.
– Разве отец Моубрей не объяснял вам насчет брака?
– Он говорил, что я не смогу развестись с вами. Я и не собираюсь. Мало ли что он мне объяснял – священные мартышки, полное отпущение грехов, – да если бы я запоминал все его объяснения, у меня бы не хватило времени ни на что другое. А между прочим, как насчет вашей итальянской кузины Франчески? Она ведь была замужем дважды?
– Она получила аннуляцию.
– Хорошо, пожалуйста. Я тоже получу аннуляцию. Сколько они стоят? Где их берут? У отца Моубрея можно раздобыть? Я хочу сделать, чтобы все было как надо. Ведь мне никто не сказал
Понадобилось много времени, чтобы внушить Рексу, что к его свадьбе имеются серьезные препятствия. Обсуждение длилось до ужина, затаилось у стола в присутствии слуг, снова разгорелось, как только они остались одни, и продолжалось за полночь. Вверх, вниз, вокруг вился разговор, точно чайка, то вдруг взмывающая ввысь, к облакам, и парящая невидимо среди посторонних соображений и многократно повторенных истин, то камнем устремляющаяся из поднебесья на волну, где покачиваются лакомые отбросы.
– Что я должен сделать? – не переставал спрашивать Рекс. – К кому мне надо обратиться? Не говорите мне, пожалуйста, что нет такого человека, который может все уладить.
– Вы ничего не можете сделать, Рекс, – ответил ему Брайдсхед. – Это просто означает, что вашей свадьбе не бывать. С точки зрения всех заинтересованных, очень жаль, что это выяснилось так неожиданно. Вам следовало самому нам все рассказать.
– Послушайте, – сказал Рекс. – Может быть, то, что вы говорите, так и есть; может быть, строго по закону мне нельзя венчаться в вашем соборе. Но ведь собор уже заарендован; там никто не будет задавать вопросов; кардиналу ничего не известно; отцу Моубрею тоже. Никто, кроме нас самих, ничего не знает. Так зачем же затевать всю эту катавасию? Мы – молчок, и пусть все совершится законным порядком, словно ничего и не было. Кому от этого хуже? Ну, допустим, я рискую угодить в ад. Хорошо, я согласен, иду на риск. Ну а еще-то кому что до этого?
