Музыка третьего акта, представляющего собою балет в стиле пиррической пляски, написана Галленбергом. Это немец, постоянно живущий в Неаполе и умеющий создавать музыку для балета: в сегодняшнем спектакле она ничего не стоит, но я слышал «Цезаря в Египте» и «Тамплиера», где музыка усиливает то опьянение, которое вызывается танцем. Подобная музыка должна быть блестящим наброском, существенное значение имеют в ней темпы и такт, но детальной оркестровки, в чем так силен Гайдн, она не допускает: духовые инструменты играют в ней очень большую роль. Сцена, когда Цезаря вводят в спальню Клеопатры, сопровождается музыкой, достойной гурий Магометова рая. Меланхолический и томный гений Tacco не отверг бы сцены, где Тамплиеру является тень. Он убил свою возлюбленную, не узнав ее. Ночью, заблудившись в лесу в Святой земле, он проходит мимо ее могилы. Она является ему, отвечает на его страстные порывы и, указав на небо, исчезает. Благородные бледные черты г-жи Бьянки, страстное выражение лица Молинари, музыка Галленберга создавали такую полноту впечатления, которая никогда не изгладится из моей души.
4 апреля. Иду в театр Нуово. Труппа деи Марини дает там свое сто девяносто седьмое представление. Толстый Вестрис — лучший актер в Италии и во всем мире. Он не хуже Моле[331] и Иффланда[332] в «Burbero benefico» («Ворчун-благодетель»), в «Воспитателе в затруднительном положении» и в многочисленных бездарных пьесах, которым его игра придает хоть какое-то достоинство. Этого актера можно без малейшей скуки смотреть двадцать раз подряд. Когда м-ль Марс[333] играет роль сумасшедшей или дурочки, она время от времени бросает в публику взгляд, восхищающий тщеславных зрителей, которые как бы предупреждаются, что она первая потешается над своей ролью и жестами, которые себе позволяет. Вот недостаток, которого никогда не обнаружишь ни у Вестриса, ни у г-жи Паста.
Итальянцы, а в особенности итальянки ставят на первое место деи Марини, которого я только что видел в «Li baroni di Felsheim» («Бароны Фельгейм»), переведенной на итальянский пьесе Пиго-Лебрена[334], и в «Двух пажах». По причинам, вполне для меня понятным, простота и естественность в литературе итальянцам не нравятся: им всегда нужна торжественность и высокопарность. «Похвальные слова» Тома[335], «Гений христианства»[336], «Поэтическая Галлия»[337] и все эти поэтические творения, вот уже десять лет составляющие нашу славу, написаны как бы специально для итальянцев. Проза Вольтера, Гамильтона[338], Монтескье взволновать их не способна. Вот на чем основана огромная популярность деи Марини. Он следует природе, но как бы издали; торжественность все еще сохраняет над его сердцем более священные права. Он восхищал всю Италию в ролях первых любовников, а сейчас перешел на благородных отцов. Так как этим ролям вообще свойственна некоторая высокопарность, в них он нередко доставлял мне удовольствие.
Наивность — очень редкая вещь в Италии; тем не менее там терпеть не могут «Новую Элоизу». Незначительную дань наивности, которую мне приходилось здесь наблюдать, я обнаружил только у м-ль Маркиони, молодой девушки, снедаемой страстями, которая играет ежедневно, а иногда и дважды в день: около четырех часов на сцене под открытым небом для народа и вечером, при свете рампы, для хорошего общества. Я трепетал, так растрогала она меня в четыре часа в «Сороке-воровке» и в восемь во «Франческе да Римини». Г-жа Тассари, выступающая в труппе деи Марини, не плоха в том же жанре. Муж ее Тассари — отличный тиран.
Бланес был итальянским Тальмá, пока он не женился на богачке. Он не был лишен ни естественности, ни силы. В Альмахильде из «Розмунды»[339] он был просто страшен. Эту королеву, столь несчастную и полную страсти, изображала г-жа Пеланди, — у меня она всегда вызывает скуку, однако ей сильно аплодировали.
Пертика, которого я видел нынче вечером, — отличный комик, особенно в ролях, где комизм шаржированный. Сегодня я отчаянно зевал, смотря его в «Poeta fanatico» («Безумный поэт») — одной из самых скучных пьес Гольдони, которую постоянно играют. Это правдиво, но так низменно. И вдобавок это так бесчестит в глазах грубых людей самое достойное существо в природе: великого поэта. Ему очень аплодировали в роли Бранта, и он вполне заслужил свой успех, особенно в конце, когда говорит Фридриху II: «Я напишу вам письмо».
Что меня поразило, так это публика: никогда я не наблюдал столь сосредоточенного внимания и — вещь для Неаполя невероятная — столь глубокой тишины. Сегодня в восемь утра все билеты оказались распроданными; я принужден был заплатить втридорога.
Замечаю два исключения из патриотизма лакейской: признание итальянцами превосходства французских танцоров и ребяческое любопытство, с которым они поглощают переводы всех сентиментальных благоглупостей немецкого театра.
Рукоплескать французскому балету — значит показать, что ты был в Париже. Они так глубоко и непосредственно чувствительны и при этом так мало читают, что любому роману в диалогах, лишь бы там были какие-нибудь события, обеспечено сочувственное внимание этих девственных душ. Вот уж лет тридцать, как в Италии не выходил ни один любовный роман. Говорят, что человек, сильно увлеченный какой-либо страстью, не чувствителен к изображению этой страсти, даже самому удачному. Литературной газеты у них нет. Остряк Бертолотти, автор «Инесы де Кастро», говорил мне: «Только засев в крепости, осмелюсь я говорить авторам правду».
В качестве легкой пьесы шла «Юность Генриха V»[340], исправленная Дювалем комедия Мерсье[341]. Пертика сильно рассмешил принца дона Леопольда, присутствовавшего на спектакле; но, боже мой, какой это шарж по сравнению с Мишо! Сидевший рядом со мной итальянский священник не мог понять, почему эта пьеса пользовалась успехом в Париже.
«Вы останавливаетесь на словах и не доходите до характеров: Генрих V ведь просто болван». Граф Жиро, римлянин, итальянский Бомарше, написал две или три комедии: «Воспитатель в затруднительном положении», «Disperato per eccesso di buon cuore» («Отчаявшийся из-за чрезмерной доброты»). Адвокат Нота, Зографи, Федеричи беспрестанно впадают в драматизм; и даже их подлинно смешные комедии написаны для общества менее передового, чем наше. Мольер по сравнению с Пикаром[342] то же, что Пикар с Гольдони. У этого поэта хозяин дома, пригласивший к обеду гостей, всегда бывает вынужден занять полдюжины приборов, так как его столовое серебро находится в закладе. Следует помнить, что Гольдони писал в Венеции. Венецианские нобили замуровали бы его под свинцовыми крышами своей тюрьмы, если бы он решился изображать перед их подданными, как они живут. Гольдони изощрял свое дарование, рисуя несчастных со столь низменными нравами, что я просто не нахожу, с чем бы их можно было сравнить. Над ними я смеяться не способен. Этот поэт обладал правдивостью зеркала, но ему недоставало остроумия. Фальстаф совершенно лишен личной храбрости, но, несмотря на свою поразительную трусость, так остроумен, что я не могу его презирать: он достоин того, чтобы я над ним посмеялся. Фальстаф еще лучше, когда его играют перед народом, склонным к печали и вдобавок трепещущим при одном упоминании о долге, которому тучный рыцарь все время изменяет. Предположите, что Италия в сговоре с Венгрией вырвет у властей двухпалатную систему, — изящным искусствам она уже не станет уделять внимания; вот чего не предвидели Альфьери и прочие декламаторы. Если итальянцы изобретут когда-нибудь свой собственный комический стиль, у него будет колорит «Филинта» Фабра д'Эглантина[343] и грация четвертого акта шекспировского «Венецианского купца», а она ничего общего не имеет с «Грациями» — комедией Сен-Фуа.
5 апреля. Без толку проделал сегодня тридцать миль. Казерта — всего-навсего казарма, расположенная так же неудачно, как Версаль. Из-за землетрясений стены толщиной в пять футов; благодаря этому здесь, как в соборе св. Петра, зимой тепло, а летом прохладно. Мюрат попытался закончить строительство этого дворца: живопись оказалась еще хуже, чем в Париже, но украшения более грандиозны.
Чтобы хоть немного утешиться, отправляюсь в Портичи и в Капо ди Монте, прелестные местечки, такие, каких не отыщет ни один царь на земле. Нигде не встретишь подобного сочетания моря, гор и цивилизации. Находишься среди прекраснейшей, разнообразной природы, а через тридцать пять минут слушаешь Давиде и Нодзари в «Тайном браке». Даже если Константинополь и Рио-де-Жанейро так же прекрасны, как Неаполь, этого там не увидишь. Никогда добрый житель Монреаля или Торнео не сможет представить себе красивую неаполитанку воспитанной в вольтеровском духе. Это дивное существо встречается еще реже, чем красивые горы и прелестный залив. Но если бы я стал дольше распространяться о г-же К., то вызвал бы горький смех зависти или недоверия. Для Неаполя Портичи то же, что Монте-Кавалло для Рима. Итальянцы внутренне глубоко убеждены и открыто высказывают, что мы во всех искусствах варвары, но не устают восхищаться изяществом и оригинальностью нашей мебели и различных предметов обстановки.
