— Да ну те к бесу! Заладил одно слово. Как сумасшедший ты, Семен! — озлобленно рявкнул лысый.
— Погоди, Григорий Иваныч, — попросил Осип.
— Чего это годить? Ты — слушай: господь что наказывал евреям? Истребляй врага до седьмого колена, вот что. Стало быть — всех, поголовно истреби. Истребляли. Народов, про которые библия сказывает, — нет на земле…
— А все-таки, Григорий, картошка мы! Что хошь с нами, то и делай…
— Однако в пятом году народ-от…
— Лошадям хвосты резал.
— Ну, брось, Семен! Бунтовали здорово…
— Ты — бунтовал?
— Я? Нет, я тогда…
— Почему не бунтовал?
— Причина, значит, была…
— Ты в причину не прячься, ты прямо скажи: почему не бунтовал?
— Дай объяснить!
— Эх, картофелина!
В приямке у ног Самгина негромко беседовали Алексей и Фома.
— Кабы Миша, он бы объяснил…
А за столом продолжали покрикивать:
— Бунты и до пятого года в ходу были. Богатые мужики очень злобились на господ.
— Сами в господа лезли.
— Это вам Миша назудил про богатых…
— А — что, неверно?
— Нет, Миша достоверно говорил, — вмешался Осип, вытирая полотенцем синюю эмалированную кружку.
— Парень — тихий, а ум смелый…
— Н-да. Я, как слушал его, думал: «Тебе, шельме, два десятка лет и то — много, а мне сорок пять!»
— Грамота!
— То-то и есть. Он — понимает, а мы с тобой не удосужились о своей судьбе подумать…
— Опаздываем…
Плотники усаживались за стол, и ряд бородатых лиц напомнил Самгину о зубастых, бородатых рожах за стеклами окна в ресторане станции Новгород.
«Рассуждают при мне так смело, как будто не видят меня. А я одет, как военный…»
К нему подошел Осип и вежливо попросил:
— Пожалуйте к столу…
И даже ручкой повел в воздухе, как будто вел коня за узду. В движениях его статного тела, в жестах ловких рук Самгин наблюдал такую же мягкую вкрадчивость, как и в его гибком голосе, в ласковых речах, но, несмотря на это, он все-таки напоминал чем-то грубого и резкого Ловцова и вообще людей дерзкой мысли.
— Угощайтесь на здоровье, — говорил Осип, ставя пред Самгиным кружку чая, положив два куска сахара и ломоть хлеба. — Мы привыкли на работе четыре раза кушать: утром, в полдни, а вот это вроде как паужин, а между семью-восемью часами — ужин.
Два самовара стояли на столе, извергая пар, около каждого мерцали стеариновые свечи, очень слабо освещая синеватый сумрак.
Лысый Григорий Иванович, показывая себя знатоком хлеба и воды, ворчал, что хлеб — кисел, а вода — солона, на противоположном конце стола буянил рыжий Семен, крикливо доказывая соседу, широкоплечему мужику с бельмом на правом глазе:
— В лаптях до рая не дойдешь, не-ет!
— Интересен мне, ваше благородие, вопрос — как вы думаете: кто человек на земле — гость али хозяин? — неожиданно и звонко спросил Осип. Вопрос этот сразу прекратил разговоры плотников, и Самгин, отметив, что на него ожидающе смотрит большинство плотников, понял, что это вопрос знакомый, интересный для них. Обняв ладонями кружку чая, он сказал:
— Жизнь человека на земле так кратковременна, что, разумеется, его надобно признать гостем на ней.
— Что? — торжествуя, рявкнул лысый Григорий. — Я те говорил…
— Постой, погоди! — веселым голосом попросил Осип, плавно поводя рукою в воздухе. — Ну, а если взять человека в пределах краткой жизни, тогда — как? Кто он будет? Вот некоторые достоверно говорят, что, дескать, люди — хозяева на земле…
— А они — гости до погоста, — вставил Григорий и обратился к Самгину: — Он, ваше благородие, к тому клонит, чтобы оправдать бунт, вот ведь что! Он, видите, вроде еретика, раскольник, что ли. Думает не божественно, а — от самого себя. Смутьян вроде… Он с нами недавно, месяца два всего.
— Дай ответ послушать, Григорий Иваныч! — мягко попросил Осип. — Так как же, кто будет человек в пределе жизни своей?
— Хозяин своей силы, — не сразу ответил Самгин и с удовольствием убедился, что этот ответ очень смутил философа, а лысого обрадовал.
— Ага? — рявкнул он и громогласно захохотал, указывая пальцем на Осипа. — Понял? Всяк человек сам себе хозяин, а над ним — царь да бог. То-то!
Все молчали. Осип шевелился так, как будто хотел встать со скамьи, но не мог.
— Значит — так, — негромко заговорил он. — Который силу свою может возвеличить, кто учен науками, тот — хозяин, а все прочие — гости.
Но тотчас же голос его заиграл звонко и напористо:
— Значит, я — гость. И все мы, братцы, гости. Так. Ну, а — какое же угощение нам? Гости — однако — не нищие, верно? Мы — нищие? Никогда! Сами подаем нищим, ежели копейка есть. Мы — рабочие, рабочая сила… Вот нас угощают войной…
Словами о науке Самгин почувствовал себя лично задетым.
— Неверно, что науки обогащают ученых. Подрядчики живут богаче профессоров, из малограмотного крестьянства выходят богатые фабриканты и так далее. Удача в жизни — дело способностей.
Осип шумно вздохнул и сказал:
— Нам, предусмотрительно скажу, конечно, не подобает спорить с вами. Мы, очевидные, неученые и, что верно, — думаем от себя…
— Что ты мычишь — мы, мы? — грозно закричал Григорий Иваныч. — Кто тут с тобой согласный? Где он?
— Вот я согласен, — ответил в конце стола человек маленького роста, он встал, чтоб его видно было; Самгину издали он показался подростком, но от его ушей к подбородку опускались не густо прямые волосы бороды, на подбородке она была плотной и, в сумраке, казалась тоже синеватой.
— Вот я при барине говорю: согласен с ним, с Осипом, а не с тобой. А тебя считаю вредным за твое кумовство с жандармом и за навет твой на Мишу… Эх, старый бес!
Высунув из-за самовара голову, визгливо закричал рыжий Семен:
— Я тоже скажу тебе, червь подлая…
Заворчали еще два-три голоса, кто-то сурово сказал:
— Тебя, Григорий, мы старостой не выбирали, а ты — командуешь…
— Осип-то Ковалев — грамотнее тебя и хозяйственной. Высокий, лысый старик согнулся над столом, схватил кружку пальцами обеих рук и, покачивая остробородой головой направо, налево, невнятно, сердито рычал, точно пес, у которого хотят отнять кость.
Ковалев встал, поднял руки жестом дирижера и звонко заговорил:
— Стойте, братцы! Достоверно говорю: я в начальство вам не лезу, этого мне не надо, у меня имеется другое направление… И давайте прекратим посторонний разговор. Возьмем дело в руки.
Он откачнулся от соседа — от Самгина — и, поклонясь ему, вежливо попросил:
— Ваше благородие, — содействуйте нам в получении денег с «Креста» и в освобождении отсюдова…
Все люди за столом сдвинулись теснее, некоторые встали, ожидающе глядя на его благородие. Клим Иванович Самгин уверенно и властно заявил, что завтра он сделает все, что возможно, а сейчас он хотел бы отдохнуть, он плохо спал ночь, и у него разбаливается голова.
— Здесь — угарно. И — душно.
— Нуте-ко, ребята, действуй! — предложил Осип Ковалев.
Через пяток минут Самгин лежал в углу, куда передвинули ларь для теста, на крышку ларя постлали полушубок, завернули в чистые полотенца какую-то мягкую рухлядь, образовалась подушка.
Клим Иванович был доволен тем, что очутился в стороне от этих людей, от их мелких забот и малограмотных споров.
«Жизнью большинства руководят надежды, которые возбуждаются обещаниями. Так всегда было, и трудно представить, что когда-то будет иначе», — думал он.
Лежать было жестко, крышка ларя поскрипывала, один из ее углов тихонько хлопал обо что-то.
«Вот как приходится жить», — думал он, жалея себя, обижаясь на кого-то и в то же время немножко гордясь тем, что испытывает неудобства, этой гордостью смягчалось ощущение неудачи начала его службы отечеству.
В пекарне колебался приглушенный шумок, часть плотников укладывалась спать на полу, Григорий Иванович влез на печь, в приямке подогревали самовар, несколько человек сидело за столом, слушая сверлящий голос.
— Единодушность надобна, а картошка единодушность тогда показывает, когда ее, картошку, в землю закопают. У нас деревня шестьдесят три двора, а богато живет только Евсей Петров Кожин, бездонно брюхо, мужик длинной руки, охватистого ума. Имеются еще трое, ну, они вроде подручных ему, как ундера — полковнику. Он, Евсей, весной знает, что осенью будет, как жизнь пойдет и какая чему цена. Попросишь его: дай на семена! Он — дает…
— Эти фокусы — известны.
— То-то вот. Дяде моему восемьдесят семь лет, так он говорит: при крепостном праве, за барином, мужику легче жилось…