— Ну, вы тут продолжайте, дружище. Я спешу на коктейль к старухе Пиггот.
И он удалился, щеголяя своей тросточкой, белой гвоздикой в петлице, гетрами и черной фетровой шляпой.
Доктор Плениш посмотрел на мисс Кэнтлбери и вздохнул. Она показалась ему увядшей, но симпатичной.
— Доктор, вы не возражаете, если я присяду и выкурю папироску, благо начальство скрылось? — спросила она.
— Пожалуйста! Я даже составлю вам компанию.
Она уселась за стол капитана, прочитала две-три его любовных записки и сказала вполголоса:
— Слушайте, доктор. Я была бы рада помочь вам, ввести вас в курс дела. Вы мне кажетесь славным малым, а я, вы знаете, повидала людей. Может быть, есть чего-нибудь такое, что для вас непонятно в нашей лавочке?
(Он подумал, что в молодости, будучи почтенным преподавателем риторики, он не пропустил бы выражения «чего-нибудь такое».)
— Да, мисс Кэнтлбери, есть. У меня, правда, большой опыт работы в стимулирующих организациях, но мне до сих пор как-то мало приходилось иметь дело с эскимосами. Не порекомендуете ли вы мне лучшие книги по данному вопросу?
— Господи, да кто же в этом кабаке еще какие-то книги читает?
— Я понимаю, капитану Гисхорну это не требуется, но ведь он изучал быт северных народов на практике…
— Слушайте, доктор, вы уже большой, и пора вам знать, что Санта-Клаус существует только в сказках. Извините меня за резкость, но я не могу видеть, когда человека водят за нос — если только он не жертвователь, конечно. Так вот, запомните: после детства, проведенного в Англии, капитан за всю свою жизнь побывал севернее Бангора, штат Мэн, только один раз — в 1926 году, на туристском пароходе, который на день останавливается в Новой Шотландии, на день — в Исландии и на два дня — в Норвегии. Кажется, он действительно занимался исследованиями в Персии или в Африке — наверно не знаю. Но насчет эскимосов все его сведения укладываются в один рекламный лозунг: «Единение американских стран — это значит единение ВСЕХ американских стран!». Понятно? Эскимосы — наши младшие кузены на далеком Севере, а поэтому необходимо привить им все наши нравственные принципы и цивилизованные обычаи, — другими словами, радиопередачи Амоса и Энди, гольф, мыло «Бэби» и воздушные перелеты со скоростью двести миль в час в такие места, куда ни один здравомыслящий эскимос не полетит.
— Но что же мы все-таки делаем, чтобы помочь эскимосам?
— Делаем? Честное слово, док, времена Семи Карликов миновали. Мы просто посылаем шестьсот долларов в год Антиномистской Миссии в Гренландии, и она снабжает нас фото и литературой для рассылки. Раз мы оттуда получили даже целый комплект наглядных пособий — каяк, гарпун, китовый позвонок и чучело маленького тюлененка. Такая прелесть этот тюлененок — ну просто вылитый мой племянник Ирвинг. Вы не поверите, даже самые скряги и маловеры раскошеливаются на просвещение эскимосов при виде его умильных стеклянных глазок. Я сама раз чуть не пожертвовала четвертак!
Ну вот, значит, шестьсот монет идут антиномистам. Что они там с ними делают, я не знаю — режутся, должно быть, в «пьяницу» в долгие полярные ночи. Вот и все наши дела, не считая, конечно, того, для чего существует любая благотворительная организация: чтобы платить жалованье вам и мне и вносить арендную плату, так как иначе нам с вами пришлось бы проводить холодные зимние дни в зале ожидания на Центральном вокзале. А то, что остается, примерно шестьдесят два процента, идет капитану Хету Гисхорну на его бутоньерки, его девушек и его коньяк.
Но надо отдать справедливость капитану. Среди хозяев благотворительных организаций он единственный никогда не притворяется, будто делает кому-то добро, разве что в переписке с клиентами. Обычно какую шайку ни возьми — одна хоть раз в год пожертвует индейку бедным сиротам, другая изобличит провокатора в рабочем движении, который уже изобличен газетами, третья определит сто долларов стипендии неимущему студенту или отправит в турне выдрессированного лекторишку. Но капитан Гисхорн этим не занимается!
Еще вам нужно знать одну подробность, док, и тогда вы и думать забудете о каких-то там книгах. Я говорю о Джоне Литлфише — это наш главный экспонат. Это настоящий эскимос, которого мы цивилизовали. Как его на самом деле зовут, я не знаю, и сам Джон, кажется, тоже не знает. Может быть, он вовсе и не эскимос, а индеец племени кри. Какие-то миссионеры с Севера привезли его сюда двадцать лет назад, когда ему было четыре года; потом они обанкротились и смылись. Но, во всяком случае, он, кажется, похож на эскимоса, и, если его пощекотать, он ворчит, кажется, совсем по — эскимосски, поэтому, когда вы выступаете перед большой аудиторией, он сидит тут же на эстраде и может даже сказать речь из восьмидесяти пяти слов, которой его выучил капитан, о том, как он любит порошковое молоко. А вообще он служит маркером в бильярдной на Шестой авеню.
Под ценным руководством мисс Кэнтлбери доктор вскоре нашел смягчающие обстоятельства, которые заставили его почти полюбить контору Эскимосской Культуры. Так как бухгалтерией занималась та же мисс Кэнтлбери, ему удалось повысить свой оклад до шестидесяти долларов в неделю, не беспокоя по этому поводу капитана Гисхорна. Он снял небольшую квартирку в Бронксе и к рождеству вызвал Пиони и Кэрри в Нью-Йорк. Но свою обстановку они пока оставили в Чикаго.
Счастливейшим событием эскимосской карьеры доктора явилась встреча с Уильямом Т. Найфом, одним из самых ревностных адептов той несколько эксцентричной фундаменталистской[91] секты, которая носит название Антиномистской церкви. Сектантская печать упоминала о мистере Найфе как о «смиренном духом миллионере, следующем заветам св. Павла в своей личной жизни и в производстве безалкогольных напитков». Рекламировали его также в качестве «самоучки, который говорит с красноречием Цицерона или Дуайта Муди,[92] а пишет с выразительной силой Мэри Бейкер Эдди или Марка Твена».
Это, по всей вероятности, было справедливо, так как у мистера Найфа всегда хватало христианского смирения и деловой сметки на то, чтобы нанимать в качестве литературных «негров» самых квалифицированных журналистов. К ораторскому искусству и поэзии в прозе он относился с не меньшим жаром, чем к пропаганде трезвенности и распространению Оки-Доки, который в 1930 году стоял на первом по сбыту месте среди потребляющихся в Америке безалкогольных напитков, согласно подсчетам, произведенным Бюро Индустриальной Статистики на основании данных по 11 749 аптекам, 780 бильярдным, 61 церковной закусочной и 1 126 тайным кабачкам.
По личному соизволению Всемогущего Господа Бога мистер Найф в молодости одержал победу над духом сомнения. Как он впоследствии рассказывал членам ХАМЛ, его в то время неоднократно искушала мысль, что если вы, находясь в дороге, пропустите разок воскресную службу, Господь не обязательно осудит вас гореть на вечном огне. Но Господь вразумил его, пора — з» ив тяжким приступом ревматизма, и он упал на колени — что было весьма болезненно — посреди зала ожидания на Хайхэкской станции железной дороги Денвер — Рио-Гранде и покаялся в безбожии. С тех пор он не пропустил ни одной воскресной службы.
Тем же личным божественным соизволением он вышел из паники 1929–1930 годов еще богаче прежнего, так как миллионы потребителей нашли, что дешевле покупать Оки-Доки, чем пагубное виски. А в состав Оки-Доки входило достаточно кофеина, чтобы потребитель мог пристраститься к нему без видимого ущерба для здоровья.
Мистер Найф в 1930 году был одним из достойнейших современников испанской инквизиции.
Либеральное духовенство превращало свои церкви в лекционные залы, но в 1930 году — как было и в 1940 и будет, вероятно, в 1960 — убежденные фундаменталисты, твердо знающие, что бог сотворил мир в шесть дней, чтобы на все последующие времена его возненавидеть, свято блюли истинную веру. Как ни ярко рдеют неоновые лампы на Главной Улице, им не затмить адского огня, пылающего в часовне антиномистов или в новой реформированной Скинии Кающихся Святителей Господнего Синклита и в большинстве кирпичных и каменных, баптистских и методистских церквей, похожих на вокзалы постройки 1890 года. К середине двадцатого века одна четверть Америки знала, что физики научились расщеплять атом, но остальные три четверти еще не слыхали об учении Дарвина.
Уже несколько лет, как мистер Уильям Т. Найф препоручил свое предприятие своим шестерым дюжим сыновьям, а сам колесил по стране, осведомляя многолюдные аудитории о том, что: а) он хоть и самоучка, а поумнее многих, кто учился в Гарварде, б) на всех его фабриках управляющие начинают рабочий день с молитвы, в) члены профсоюзов очень плохие рабочие, просто никуда не годные рабочие и г) не было бы этого вечного нытья насчет того, чтоб поменьше работать и побольше получать, если бы удалось убедить рабочих, чтобы они читали библию — единственную книгу, в которой все, от корки до корки, непреложная истина, — а не занимались бы своекорыстными размышлениями о предметах мирских и суетных, вроде квартирнои платы или цен на бакалею.
