Думать об отъезде мистера Дарси из Кента без того, чтобы не вспоминать, что вместе с ним Розингс покинет и его кузен, Элизабет не могла; однако полковник Фитцуильям, оставаясь милым, как всегда, вполне ясно дал ей понять, что планов своих о счастье с ней никак не связывает, а потому у самой Элизабет не было причин грустить о разлуке со своим новым знакомым.
Она сидела, глубоко задумавшись, когда неожиданно прозвенел дверной колокольчик; и сердце ее встрепенулось при мысли, что это может быть только полковник, который однажды уже заходил в Хансфорд поздно вечером и теперь вполне мог появиться здесь снова, чтобы справиться о здоровье мисс Беннет. Впрочем, догадка эта вскоре рухнула, а сердце ее больно заныло, когда к ее страшному удивлению на пороге гостиной показался сам мистер Дарси. Он казался чем-то смущенным, и потому как-то суетливо начал расспросы о ее недомогании, заодно оправдывая свое появление здесь тем, будто надеялся услышать, что барышне стало лучше. Элизабет отвечала гостю с холодной любезностью. Он присел на пару минут, а потом, встав со своего стула, начал нервно вышагивать по комнате. Девушку это удивило, но она все же не проронила ни слова. После молчания, длившегося несколько минут, он приблизился к ней и горячо, оживленно заговорил:
– Тщетно я боролся с собой. Теперь ничто уже не поможет. Мне более не сдержать своих чувств. Вы должны позволить мне рассказать, как пылко и страстно я в вас влюблен!
Трудно передать словами, какое изумление вызвало это заявление у Элизабет. Она вздрогнула, вспыхнула, смутилась, открыла рот, но промолчала. Реакцию ее мистер Дарси воспринял как одобрение, и потому немедленно вслед за этим последовала искренняя и страстная его исповедь о том, как долго и как сильно любит он эту девушку. Его речь лилась плавно и уверенно, но за повестью о сердечных его муках он вынужден был коснуться темы более приземленной, и здесь красноречием его завладела скорее гордость, чем любовь. В словах звучало осознание собственного превосходства и низкого ее положения. Мистер Дарси упомянул и о семейных препятствиях, неизбежно встающих на пути серьезных намерений, чем неосознанно обидел Элизабет еще сильнее.
Но, несмотря на всю свою глубокую неприязнь к молодому человеку, она не могла не проникнуться благодарностью к мужчине, в котором разбудила невиданную бурю страстей; и, хотя намерения ее эта исповедь ничуть не изменила, она даже немного пожалела мистера Дарси, потому что удар, который он должен был получить, несомненно, ранил бы его в самое сердце. Впрочем, обстоятельная его речь с каждой минутой подкрепляла ее решимость сопротивляться, а потому очень скоро всякая жалость к молодому человеку потонула в бездонном омуте ее гнева. Медленно, но верно закипая, Элизабет из последних сил старалась держать себя в руках. Мистер Дарси закончил свой монолог описанием страсти, которую, несмотря на отчаянные и многочисленные попытки, он так и не смог усмирить. В завершение он выразил горячую надежду на то, что страдания его увенчаются согласием мисс Беннет принять его руку и сердце. Когда он это произнес, Элизабет без труда заметила, что в нем нет и тени сомнения относительно ее ответа. Он лишь говорил о мрачных своих предчувствиях и волнении, но лицо его при этом продолжало светиться радостью триумфатора, предвкушающего близкую победу. Данное обстоятельство едва ли сыграло ему на руку; и, когда он замолчал, Элизабет, раскрасневшись, встала.
– В таких случаях, как этот, – заявила она, – принято, как я полагаю, выражать личную глубокую признательность за оглашенные страстные чувства, невзирая на то, что ответ другой стороны может быть так неравен по страсти. Вполне естественно, что кто-то должен испытывать благодарность; и если бы лично я могла похвастаться теперь этим чувством, то, наверняка, не стала бы томить вас ожиданием услышать «спасибо». Но я не могу. Я никогда не ставила себе цели добиться вашего расположения, да и вы сами прониклись ко мне привязанностью ценою многих и долгих мучений. Мне претит причинять кому-либо боль, однако я искренне надеюсь, что она не продлится долго. То чувство неприятия вас, что родилось во мне задолго до вашей сегодняшней исповеди, едва ли хоть сколь-нибудь существенно изменится после страстного вашего объяснения.
Мистер Дарси, который стоял, облокотившись на камин, и пожирал ее взглядом, ловил каждое слово с обидой, по силе ничуть не меньшей, чем собственное его удивление. Лицо его стало бледным от гнева, и каждой своей клеткой он отказывался поверить услышанному. Он видимо боролся с собственными чувствами и не открыл рта до тех пор, пока окончательно не убедился в том, что все это ему не почудилось. Затянувшаяся пауза леденила кровь Элизабет. Наконец зазвучал его глухой, подавленный от волнения голос, пытавшийся казаться спокойным.
– И это тот ответ, на который я так рассчитывал! Позвольте мне лишь узнать, отчего, отчего так мало вы прилагали усилий к тому, чтобы быть любезной, сообщая мне свой отказ? Впрочем, теперь это уже неважно.
– Я также могла бы спросить, почему вы так намеренно меня оскорбляли, говоря о том, что полюбили меня против воли, против разума и против принципов? Не является ли это достаточным оправданием нелюбезности, если таковую вы и усмотрели в моих словах? Впрочем, помимо этого пустяка, у меня есть и более серьезные нарекания в ваш адрес, и вам о них прекрасно известно. Будь сердце мое к вам холодно, будь безразлично или даже благосклонно, как смели вы надеяться на то, что есть на свете сила достаточная, чтобы заставить меня принять руку человека, разрушившего, возможно, навечно счастье самой любимой и любящей сестры в этом мире?
Когда Элизабет произнесла это, цвет лица мистера Дарси изменился, но смущение его быстро прошло, и он не сделал ни малейшей попытки к тому, чтобы прервать барышню, которая тем временем продолжала:
– У меня есть все мыслимые и немыслимые причины, чтобы думать о вас плохо. Нет и не может быть обстоятельств, сумеющих оправдать вашу несправедливость и бессердечность в том самом деле. Вы не смеете, вы не можете отрицать, что стали главным, если только не единственным орудием их разлуки. Вы, и только вы, одного выставили на публичное порицание за капризность и легкомыслие, а другую на осмеяние светом за так и не сбывшиеся надежды, ввергнув тем самым обоих в самую глубокую пучину боли.
Она остановилась, чтобы перевести дыхание, и тут же заметила, что ни один мускул на его лице не дрогнул от раскаяния и, даже напротив, он смотрел на нее с выражением спокойным и недоверчивым.
– Неужели вы отрицаете свою роль в этом деле? – затаив дыхание, спросила Элизабет.
С невозмутимым видом мистер Дарси ответил:
– У меня нет, ни малейшего намерения отрицать, что я сделал все от меня зависевшее, чтобы разлучить своего друга с вашей сестрой, и то, что даже сейчас я несказанно рад своему успеху. По отношению к нему я поступил куда как добрее, чем по отношению к себе.
Мисс Беннет презрела это любезное замечание, но смысл его не мог ускользнуть от нее, равно как не мог ее успокоить.
– Но не только на этих событиях зиждется мое презрение к вам, – продолжала она. – Задолго до того, как разыгралась эта драма, я составила себе о вас вполне твердое мнение. Завеса с истинного вашего лица была сдернута, когда несколько месяцев назад я услышала страшную повесть мистера Уикема. Чем теперь вы сможете мне возразить? Какой немыслимой дружбой оправдаете вы свое злодеяние? Каким неверным толкованием объясните вы тот позор?
– Вы принимаете самое деятельное участие в судьбе этого джентльмена, – уже менее спокойно заметил мистер Дарси, все больше бледнея от гнева.
– Но кто из тех, что посвящены в его тяжкую участь, не может проникнуться состраданием?
– Тяжкую участь! – с презрением воскликнул молодой человек. – Вот уж воистину доля его тяжела!
– Теперь о вашей роли в этом деле. Вы ввергли его в нынешнюю бедность. Сравнительную бедность, конечно. Вы отняли те преимущества, что полагались ему по праву, и вы это прекрасно знаете. Вы украли лучшие годы его жизни, лишив независимости, полагавшейся ему по рождению и заслугам. Вы, и только вы сделали все это! И после этого вы смеете издеваться и насмехаться над его несчастьем!
– Так вот, значит, какое у вас обо мне представление! – гневно вспылил он, шагнув в ее сторону. – Вот что вы обо мне думаете! Благодарю вас, что изложили мне все столь полно. Мои грехи, судя по вашим словам, достойны самых страшных наказаний. Но, возможно, – вдруг добавил он, резко остановившись и повернувшись к ней, – их можно было бы пересмотреть, кабы не ваша гордость, уязвленная тем, что я упомянул о собственных сомнениях в принятии весьма серьезного решения. Горькие ваши обвинения могли бы быть забыты, слукавь я в своем признании, обмани я вас относительно присутствия в моем сердце слепой и безраздельной страсти, не позволявшей мне усомниться в выборе ни на секунду. За честность я получил отвращение. Но даже сейчас я не стыжусь своих прежних сомнений. Они были лишь естественны и справедливы. Неужто вы, и впрямь могли бы полагать, что простота ваших связей может служить мне стимулом? Мог ли я радоваться тому, что породнюсь с людьми, много ниже стоящими меня в обществе?
