XXXIV. Шесть чувств
А он, Кристо, прямо бросился к Натали. Она была дома! Как будто она могла не быть дома!… Кристо как одержимый кинулся в ее объятия, припал головой к шали, ощутил знакомый запах гренков, ванили и роз, и сдавившее его сердце отчаяние отошло куда-то, превратилось в сладкую боль. Натали прижимала его к груди, она ни о чем не расспрашивала, она старалась догадаться, что произошло. Доктор? Автоматы? Беатриса?…
– Я люблю тебя, Натали, я люблю тебя!
– И я тебя тоже, – отвечала Натали, гладя его плечи, спину, целуя волосы, бледные щеки, коричневые прозрачные веки. Кристо успокоился, но, боясь выпустить руку Натали, уселся прямо на пол у ее ног.
– Ну, как там было? – наконец решилась она спросить.
Кристо отвернулся… Натали не стала настаивать. Однако Кристо заговорил сам, заговорил, словно через силу, лишь бы отвязаться:
– Ох, у него целый дом… Битком набит… И никого нету. Доктор там один, как горошина в кастрюле, и забавляется со своими автоматами. Ужасно глупо, совсем как Миньона со своими куклами, когда она еще играла в куклы. Вот глупо-то!
Возможно, он разговорился бы, но тут раздался страшный грохот, извещавший о появлении нового гостя, и Оливье с транзистором в руке вошел в комнату, выделывая фигуры твиста, ритм которого все убыстрялся. Кристо захлопал в ладоши, потом тоже присоединился к брату.
– Добрый вечер, Натали! Кристо, ты определенно делаешь успехи. Придется сводить тебя в «Олимпию» посмотреть Джонни Холидея… Потрясно! Ну, пошли, повторим…
Они остановились, только когда окончательно выбились из сил.
– Пусть Луиджи непременно сделает человека, танцующего твист! Успех обеспечен!
– Марсель хитрый, он уже давно продает на Бульварах такие фигурки!
– Скажите, Натали, вы не будете так любезны сегодня накормить меня? Можно, я у вас останусь?
– Оставайся!
– Кстати, Щепочка, ты осматривал коллекцию доктора Вакье? Ну как?
Кристо надулся.
– Пусть он тебе сам покажет, попроси его.
– Чтобы он послал меня подальше? А я ему скажу вот что: «Доктор, если вы покажете мне ваши самые редкие экземпляры, я научу вас твисту, зрелище получится потрясающее – катафалк, танцующий твист! И twist, twist again[8], вам это пойдет только на пользу… Твист исцеляет от дурного настроения, высокого давления и черных мыслей!»
Оливье весь как-то застыл, встал на цыпочки, поднял плечи и вдруг стал до того похож на доктора Вакье, что Лебрен, открывший как раз в эту минуту дверь, церемонно раскланялся и проговорил: «Добрый вечер, доктор!…» И тут же тоже пустился танцевать, и, ей-богу, стоило посмотреть, какой у него получался изысканный твист.
– Очень жаль, – сказал он, еле переводя дух, – что ваша сестра отказывается танцевать твист…
– Лебрен! – Натали нахмурилась.
– Я же вас дразню, Натали, Миньона восхитительно танцует твист, но – увы! – не со мной. Впрочем, я лично предпочитаю танцы, так сказать, сугубо на двоих, мне приятно держать свою партнершу в объятиях, а когда она беснуется одна, да еще на известном от меня расстоянии, меня это раздражает… Танго, вот действительно танец для красавцев брюнетов. Идемте, Оливье… Та-та-ра-тири, тири-тири, та-ра-ри-ри…
Лебрен и Оливье исполнили танго. Натали одобрила, во-первых, танго пристойнее, чем твист, и, во-вторых, более подходит к размерам комнаты. Кристо, видевший танго впервые, заявил, что музыка в исполнении Лебрена – Оливье до него не дошла, зато ритм понравился. Неплохо… только танцоры похожи на сардинок в коробке… Но танцевать ведь не обязательно вдвоем. Луиджи заглянул в комнату, где уже снова твистовали, спросил: «Что это вас разобрало?» – и поспешно захлопнул дверь.
Раздался телефонный звонок: «Чуть потише, ничего не слышу!» Звонил доктор Вакье: ему хотелось бы повидать Натали, им нужно поговорить… если, конечно, она будет одна. Да, она будет одна, хорошо, он может прийти к вечеру. Натали повесила трубку. Кристо уже умчался, побоялся опоздать к обеду. Лебрен и Оливье тоже ушли.
Не успел Вакье открыть дверь, как раздался встревоженный голос Натали:
– Что с ним случилось, доктор?
Вакье снял в тесной передней пальто и перчатки, аккуратно закрыл зонтик, вошел в комнату и сел напротив Натали.
– Он видел у меня прекрасную живую картину и решил, что по сравнению с ней его никуда не годится. Поэтому впал в отчаяние.
– Да! Он приехал совсем расстроенный… Дрожал, бросился мне на грудь… Но потом, как настоящий мужчина, овладел собой, сделал вид, что ему весело, даже танцевал твист с Оливье и Лебреном, хотя на душе у него кошки скребли… Если бы вы только видели, как он здесь отплясывал, а ножонки тоненькие, словно спички.
Возможно, печаль эта, как она сейчас ни велика, быстро пройдет. Да, но у Кристо – а он не но возрасту развит, как и все теперешние дети, – это может далеко зайти, что, если он поддастся отчаянию творца, осудившего собственное творение? Одарен ли он в этой области? Оп еще слишком мал, чтобы можно было вынести определенное суждение. А что, если он, безусловно одаренный в области математики и в области механики, наделен еще и талантами в области искусства?! Настоящий Леонардо!… Бедняжка он, бедняжка… Он так радовался, что подарит ей свою чудо-картину. А вдруг это действительно чудо-картина? Никто же ее не видел. Единственный, с кем делится Кристо, с кем он вместе трудится над картиной, – это Марсель, но Марсель, как известно, не из разговорчивых. Кристо даже Луиджи сообщил лишь название своей картины, называется она «Душа».
На глазах Натали выступили слезы, и она утерла их маленьким раздушенным носовым платочком с кружевцами.
– Пойду покурю.
Доктор исчез в передней, но быстро вернулся.
– «Душа»… Он сообщил об этом Луиджи, – продолжала Натали так, будто разговор и не прерывался, – из-за «руки Андре», помните, из-за этого электрического протеза. Луиджи с Кристо могут говорить об этом протезе с утра до ночи. Тут и технические проблемы, тут и проблемы философские… Меня-то это не слишком волнует, потому что я ровно ничего в таких делах не смыслю, но Кристо думает об этом все время, не переставая… Иногда он такое скажет… Знаете, что он вчера мне сказал? «А что, если душа – субъективное ощущение реальности? Как, скажем, субъективное ощущение собственной руки, когда эта рука объективно не существует… Разве душа не есть ощущение изнутри того, что существует вне нас? Может быть, душа больше знает о том, что вокруг нас, чем мы с нашими пятью чувствами?… Может быть, она еще одно чувство? Может, душе известны вещи, которыми мы нашими жалкими пятью чувствами уловить не можем?» Передо мной он не стесняется, просто думает вслух и не ждет от меня ответа. Говорю вам это для того, чтобы показать, что его занимает…
– Да… он прав в том отношении, что наука не способна до конца раскрыть тайны психики, субъективного… Этот ребенок родился в век кибернетики, которая протягивает нити между живым существом и машиной, он стоит на перекрестке всей человеческой деятельности – физической и духовной. Недаром Жан Ростан говорит, что нельзя уже ни к чему притронуться, не притронувшись ко всему. Биология, физика, психология, математика, химия – все науки смыкаются… Но искусство? С эстетической точки зрения не могу восхищаться человекоподобными автоматами, черепахами Уолтера Грея… Но помню, кто именно сказал, что это машины «ни для чего»… Игрушки, если хотите, но игрушки со смыслом. А вот автоматы, сделанные наподобие человека, тоже были игрушками, технической новинкой, но иногда они удовлетворяли также и наши эстетические потребности. Любуясь теперешними научными игрушками, я свое чувство прекрасного удовлетворить не сумею. Зато автоматы, сделанные наподобие людей, по сей день приводят меня в восхищение, они прекрасны, фантастичны, загадочны.
– Простите меня, доктор, но вы ужасно стареете. Кристо плевать хотел на все эти старые автоматы, в них для него нет ничего таинственного, ничего фантастического…
– Однако же ту картину, которую я не имел чести видеть, он назвал «Душа»?…
– Да, но что для него душа?… Вы же слышали… Душа как нечто материальное, душа, раздвигающая пределы нашей вселенной, шестое чувство, которое материализует то, что от нас ускользает… Кристо не сомневается, что в один прекрасный день люди дознаются, что такое душа, и оттого она станет еще прекраснее. Нет для Кристо ничего более прекрасного, чем открытие.
– Госпожа Петраччи, Натали… вы меня огорчаете. Вы перестали интересоваться эстетикой, скоро вы будете бредить электронным мозгом! И это вы, вы, делающая модели персонажей, которых впоследствии оживят в мастерских… Вы, радующаяся, когда универмаги заказывают макеты для своих новогодних витрин Эффелю, Пейне, Лила де Нобиле… О, вы переметнулись в противный лагерь, вы скоро станете, как Луиджи, воспевать красоту автоматов – раздатчиков угля! Подумайте о детях! Скоро у них вообще не будет игрушек!
