Шоша скорчила гримаску:
— Я не могу съесть так много. У меня маленький желудок.
— Это не желудок, пани Грейдингер. Моя бабушка говорила: "Кишки не застегнуты на пуговицы". Это аппетит. Моя хозяйка потеряла аппетит и пошла к доктору Шмальцбауму. Он прописал ей рецепт на железо, и она вернула свои десять фунтов.
— Железо? — спросила Шоша — Разве можно есть железо?
Кельнерша рассмеялась, обнажив сплошной ряд золотых зубов. Глаза у нее стали как две вишни.
— Железо — это лекарство. Никто не заставляет есть гвозди.
Она ушла наконец, шаркая ногами. Дойдя до кухни, обернулась и еще раз с любопытством оглядела нас.
Шоша сказала:
— Не нравится она мне. Я люблю только тебя и мамеле. Тайбеле я тоже люблю, но не так сильно, как вас. Я хотела бы быть с вами тысячу лет.
Ночь оказалась долгой. Когда мы ложились спать, не было и девяти, а в двенадцать уже проснулись. Шоша спросила:
— Ареле, ты уже не спишь?
— Нет, Шошеле.
— И я нет. Каждый раз, как просыпаюсь, думаю, что это все сказка — ты, свадьба, в общем — все. Но дотрагиваюсь до тебя и понимаю, что ты здесь.
— Жил однажды философ. Он полагал, что все — сон. Бог грезит, и весь мир — его сон.
— Это написано в книгах?
— Да, в книгах.
— Вчера, нет, позавчера, мне приснилось, что я дома и ты вошел. Потом дверь закрылась, и ты опять пришел. Там был не один Ареле, а два, три, четыре, десять, целая толпа таких Ареле. Что это значит?
— Никто не знает.
— А что говорят книги?
— Книги тоже не знают.
— Как это может быть? Ареле, Лейзер-часовщик сказал, что ты неверующий. Это правда?
— Нет, Шошеле. Я верю в Бога. Только я не верю, что он являл себя и приказал раввинам соблюдать все те мелкие законы, которые добавились на протяжении поколений.
— Где Бог? На небе?
— Он, должно быть, везде.
— Почему он не покарает Гитлера?
— О, он не карает никого. Он создал кошку и мышь. Кошка не может есть траву, она должна есть мясо. Это не ее вина, что она убивает мышей. И мышка не виновата. Он создал волков и овец, резников и цыплят, ноги и червяков, на которых они наступают.
— Бог не добрый?
— Не так, как мы это понимаем.
— У него нет жалости?
— Не так, как нам это представляется.
— Ареле, я боюсь.
— Я тоже боюсь. Но Гитлер еще не сегодня придет. Придвинься ко мне. Вот так.
— Ареле, я хочу, чтобы у нас с тобой был ребенок. Малыш с голубыми глазками, с рыжими волосиками. Доктор сказал, что если разрезать мне живот, то ребенок останется жив.
— И ты этого хочешь?
— Да, Ареле. Твоего ребеночка. Если будет мальчик, он будет читать те же книги, что и ты.
— Не стоит резать живот ради того, чтобы читать книги.
— Стоит. Я буду кормить его, и мои груди станут больше.
— Для меня они и так достаточно велики.
— Что еще написано в книгах?
— О, много всякого. Например, что звезды убегают от нас. Помногу километров каждый день.
— Куда они бегут?
— Прочь от нас. В пустоту.
— И никогда не вернутся?
— Они расширяются и охлаждаются, а по том они снова несутся с такой скоростью, что опять становятся горячими, и вся эта дурацкая канитель начинается сначала.
— А где Ипе? Что про нее говорят книги?
— Если душа существует, то она где-то есть. А если нет, то…
— Ареле, она здесь. Она знает про нас. Она приходила сказать мне "мазлтов".
— Когда? Где?
— Здесь. Вчера. Нет, позавчера. Откуда она знает, что мы в Отвоцке? Она стояла у двери, рядом с мезузой, и улыбалась. На ней было белое платье, а не саван. Когда она была живая, у нее не было двух передних зубов. А теперь у нее все зубы.
— Должно быть, у них там хорошие дантисты.
— Ареле, ты смеешься надо мной?
— Нет, нет.
— Она приходила ко мне и в Варшаве. Это было до того, как ты в первый раз пришел к нам. Я сидела на табуретке, и она вошла. Мать ушла и велела запереть дверь. От хулиганов. И вдруг Ипе появилась. Как она могла это сделать? Мы разговаривали с ней как две сестры. Я была непричесана, и она заплела мне косички. Она играла со мной в переснималки, только без веревочки. А в канун Иом-Кипура я увидала ее в курином бульоне. На голове у нее был венок из цветов, как у девушки-христианки перед свадьбой, и я поняла — что-то должно произойти. Ты тоже был, но я не хотела ничего говорить. Если я начинаю говорить про Ипе, мать ругается. Она говорит, что я не в своем уме.
— Ты в своем уме.
— Тогда что же я такое?
— Чистая душа.
— Что это могло быть?
— Тебе пригрезилось.
— Прямо днем?
— Иногда можно грезить и днем.
— Ареле, я боюсь.
— Что тебя пугает сейчас?
— Небо, звезды, книги. Расскажи мне сказку про великана. Забыла, как его звали.
— Ог, царь Башана.
— Да, про него. Правда, что он не мог найти жену, потому что был такой большой?
— Это сказка. Когда был потоп, Ной, его сыновья, все животные и птицы вошли в ковчег, и только он не смог войти, потому что был такой огромный. Он сидел на крыше. Сорок дней и сорок ночей лил дождь, но он не утонул.
— Он был голый?
— Какой портной смог бы сшить для него штаны?
— Ох, Ареле, как хорошо быть с тобою. А что мы будем делать, когда придут нацисты?
— Мы умрем.
— Вместе?
— Да, Шошеле.
— А Мессия не придет?
— Не так скоро.
— Ареле, я вспомнила песню.
— Какую песню?
И тоненьким голоском Шоша запела:
Ее звали лапша,
Горох звали его.
Поженились в пятницу,
А гостей — никого.
Она прижалась ко мне и сказала:
— Ой, Ареле, как славно лежать с тобой, даже если мы умрем.
1
В вечерней газете уже несколько месяцев печаталась романизированная биография Якоба Франка — в сущности, смесь фактов и вымысла. Газеты приносили вести одна хуже другой. Гитлер и Муссолини встретились в Бреннере и, без сомнения, договорились о захвате Польши и уничтожении евреев. Но большая часть польской прессы нападала на евреев — на них смотрели как на величайшую опасность для польского народа. Представители Гитлера побывали в Польше и были приняты диктатором, генералом Рыдз-Смиглым и его министрами. В Советском Союзе продолжались чистки, участились аресты троцкистов, старых большевиков, правых и левых уклонистов, сионистов и гебраистов. Процветал перманентный террор. В Польше росла безработица. В деревнях, особенно украинских и белорусских, крестьяне голодали. Многие фольксдойчи, как назывались теперь немцы в Польше, объявили себя нацистами. Коминтерн распустил Польскую Компартию. Обвинения Бухарина, Рыкова, Каменева и Зиновьева в саботаже и шпионаже, а также в том, что они — фашистские лакеи и агенты Гитлера, вызвали протесты даже среди убежденных сталинистов. Но тираж еврейских газет не падал, в том числе и той газеты, где я работал. Напротив, газеты теперь читались больше, чем прежде. История лжемессии Якоба Франка приближалась к концу, но у меня был наготове перечень других лжемессий — Реубейни, Шломо Молхо, Саббатая Цви[17].
Сначала мне приходилось выдумывать предлоги, почему я пришел домой позже или не пришел вовсе. Но постепенно Шоша и Бася привыкла к этому и не задавали вопросов. Что они знают о профессии писателя? Я сказал Лейзеру-часовщику, что работаю ночным выпускающим два раза в неделю, и Лейзер объяснил это Басе и Шоше. Лейзер приходил к ним каждый день и читал последний выпуск биографии Франка. Каждый на Крохмальной улице читал про него: воры, проститутки, старые сталинисты, новоявленные троцкисты. Иногда, проходя по базарной площади, я слышал, как люди толкуют о Якобе Франке — его чудесах, оргиях, видениях. Левые газеты сетовали, что такого рода писанина — опиум для масс. Но после того, как массы прочтут международные новости на первой странице и местные — на пятой, опиум просто необходим.
Перед моим переездом Бася побелила каморку, покрасила стены, поставила железную печку-времянку и вытащила оттуда все узлы, мешки и корзины, скопившиеся за двадцать с лишним лет. Шоша ни на час не могла остаться одна. Оставшись одна, она впадала в меланхолию. Но не мог же я быть с ней все время. Я так и не отказался от своей комнаты на Лешно и не сказал хозяевам, что женился. Я редко ночевал там, но даже Текла уже примирилась с тем, что писатели — капризные и импульсивные создания. Она перестала спрашивать, что я делаю, с кем провожу время и где меня носит по ночам. Я платил за квартиру и раз в неделю давал ей злотый. На Рождество и на Пасху приносил ей подарки. Когда я что-нибудь дарил, она каждый раз краснела, протестовала, говоря, что ей ничего не нужно и что в этом не было необходимости. Она хватала мою руку и целовала ее, как это делали простые крестьяне во все времена. Мне не удавалось проводить с Шошей и Басей много времени, и потому я всегда любил приходить домой. Перед сном Шоша с Басей кормили меня — подавали молочный рис, чай с субботним печеньем, печеное яблоко. Перед тем как лечь в постель, Шоша каждый вечер мылась, часто мыла и голову. Обычно она обсуждала со мной последний выпуск биографии Франка. Как может мужчина иметь так много женщин? Может, это черная магия? Или он продал душу дьяволу? Как мог отец делать такое с собственными дочерьми? Иногда она сама же и отвечала: были другие времена. Разве у царя Соломона не была тысяча жен? И она вспоминала мои детские рассказы о царе Соломоне и царице Савской.
