Слева, где теперь аптека, был магазин «Одежда», тут мне покупали костюм на выпускной вечер. Чуть дальше, в подвале, располагалась прачечная. Рядом с бывшей прачечной, возле открытого на ее месте круглосуточного продуктового, по вечерам толкутся запущенного вида люди – местные пьяницы. Это раньше, тридцать лет назад, они наводняли улицу возле винного магазина, в ожидании конца перерыва сбиваясь по трое. Нынче больше пьют по домам. Взгляните на окна левой пятиэтажной «хрущобы» – тотчас заметите десятилетиями немытые стекла в почерневших рамах. Один из балконов превращен в голубятню, но голубей здесь давно уже нет. Птички улетели, остался только спившийся мечтатель.
Тротуар в этой части улицы, как обычно, вскрыт, а земля перекопана. Нет у нас, кажется, ничего более постоянного, чем замена канализационных труб, каждый раз сопровождающаяся рытьем огромной ямы, через которую перебрасывается сколоченный из досок временный мостик. Проходя по мостику, я тоже, как обычно, бросаю взгляд вниз, стараясь заглянуть поглубже. Сам не знаю, чего я ищу, да и вообще ищу ли чего-то. Это ведь не археологические раскопки, тут нет старинных фундаментов, одна глина. Но просто интересно увидеть древние недра родной улицы.
Я подхожу к бывшей деревне Остроганово, некогда популярному среди москвичей дачному местечку. Практически все дачи давным-давно снесены, рощи вырублены и застроены кирпичными и блочными домами. Особенно жаль Соломенной сторожки, давшей название округе, а затем исчезнувшей. Впрочем, известно хотя бы, где она стояла, – это угол десятиэтажки на противоположной стороне улицы. Под соломенной крышей сторожки несли службу сторожа, охранявшие дачный покой, жили с семьями рабочие, ремонтировавшие Новое шоссе – нынешнюю Тимирязевскую улицу. В начале смутного двадцатого века здесь квартировал пристав, надзиравший за порядком в сельхозакадемии, а после победы пролетариата и красного студенчества в сторожке, так сказать, по наследству расположилось отделение милиции. Говорят, что однажды, еще до милиционеров и пристава, укрылся тут от дождя Лев Толстой, приехавший на паровичке в дендросад академии и неосмотрительно вздумавший прогуляться обратно в город пешком. Но описанием сторожки мы обязаны не автору «Войны и мира», а другому великому человеку, архитектору Константину Мельникову, классику русского авангарда, родившемуся в семье дорожного рабочего и проведшему здесь детство. По воспоминаниям Мельникова, сторожку окружал забор, во дворе имелись сарай, стойло для лошадей и колодец. Отец будущего архитектора держал еще и коров, для которых выстроил отдельный коровник. Внутри двора росла бузина, снаружи – березы, сосны и ели, за леском то и дело пыхтел паровичок. Не тогда ли, под соломенной кровлей, приснилась Мельникову его знаменитая «башня» в Кривоарбатском переулке – такая же белая, как и домик, где он родился?
Я перешел Вишневку, и вот я на Тимирязевской улице, на углу возле бывшего универмага. Из кирпичной стены дома до сих пор торчат крепления для автоматов с газированной водой, самих же автоматов нет уже больше двадцати лет. Автомат представлял собой железный шкаф размером с холодильник. В середине шкафа имелась ниша, в которую днищем вверх вставлялся граненый стакан, при нажатии омывавшийся водой, затем стакан переворачивался и ставился на пластмассовую решетку. В прорезь над нишей опускалась монетка – три копейки, если с сиропом, или копейка, но тогда наливалась одна газированная вода. Иногда сироп можно было выбрать нажатием кнопки на специальной панели. Автомат проглатывал монетку и прежде всего пускал в подставленный стакан желтую струю сиропа, а затем добавлял пузырящуюся воду.
На примере этих автоматов легко показать, как постепенно загибалась советская власть. Сначала исчезла возможность выбора сиропа. Позднее автоматы перенастроили, сократив выдачу сладкого, так что приходилось бросать уже не одну, а две или три монетки: наливать только сироп и тут же убирать стакан и только с третьего раза доливать воду. После того в стране с развивающейся демократией куда-то пропали стаканы из автоматов, и я ходил с собственным складным стаканчиком. В конце концов автоматы были отключены и все до единого убраны с городских улиц. Демократия победила.
Рядом висели в ту пору еще и автоматы для размена денег. Разве их можно забыть! Разменивались монеты достоинством в десять и пятнадцать копеек. Иной раз я так просто, от нечего делать, менял «серебро» на «медь», только чтобы послушать, как в утробе автомата звенит мелочь. Пятнашка делилась на пять трехкопеечных, а десятка – на три трехкопеечных и еще одну копейку. Я никак не мог понять, каким образом автомат никогда не забывает отcчитывать мне эту маленькую копейку.
Подхожу к автобусной остановке и сажусь в ее тени на скамейку – ждать тебя.
Впереди, за дорогой и за площадью в цветочных клумбах, попсовый театр «Золотое кольцо». Фасад изменен, но за ним все еще угадываются контуры кинотеатра «Эстафета». Из этого кинотеатра мы с Лешей вышли памятным вечером девятнадцатого августа девяносто первого, поеживаясь и озираясь по сторонам: в городе уже начался объявленный ГКЧП комендантский час. В кармане у меня был перочинный нож – так, на всякий пожарный.
Слева от бывшей «Эстафеты» по диагонали уходит вбок проезд Соломенной сторожки, прежде густо застроенный пряничными дачками.
Единственный магазин, сохранившийся здесь от прошедших времен, – «Хозяйственный». Даже надпись над ним, по-моему, все та же, советская. И в нем все так же продают разное отечественное барахло, такое, например, как дешевая бритва, названная гордым хлебниковским словом «Ладомир», купленная мною ради поддержки российского производителя, ни черта не брившая и почти сразу же сломавшаяся.
Я поднимаюсь и подхожу к дороге. Смотрю вдаль, в сторону железнодорожного моста. Автобуса пока не видно, и я начинаю по привычке, унаследованной от отца, ходить взад-вперед возле остановки.
Вдали наконец показался бело-зеленый автобус. Вот он тормознул на углу Дмитровского проезда, где когда-то был продуктовый магазин. Вот едет мимо парикмахерской, проезжает перекресток и тормозит. Я пытаюсь разглядеть тебя за слегка тонированными стеклами. Но ты выходишь не из средней, а из задней двери. На тебе шлепанцы и туника. Волосы аккуратно расчесаны на пробор. Мы обнимаемся на остановке, пока отъезжает автобус. Поцеловав меня, ты внимательно вглядываешься в мое лицо. Ты спрашиваешь, как я себя сегодня чувствую, принимал ли таблетки. Я чувствую себя сносно, почти хорошо, и таблеток не принимал. Мы берем друг друга за руки и поднимаемся вверх по улице, до бывшего мебельного магазина. Тут, в палатке, построенной в девяностые годы, мы покупаем воду, семечки для синиц, упаковку чищеных кедровых орехов для белок и, конечно же, любимое обоими мороженое.
По другой стороне улицы направляемся в сторону прежнего райкома партии, нынешней префектуры. Ты щебечешь какие-то новости, но я, как обычно, рассеян, почти каждую фразу приходится повторять дважды. Вот мы обогнули здание префектуры и шагаем к даче Вутечи… Вучечи… Вучетича – я никак не научусь без запинки произносить фамилию скульптора, давшую новое название Старому шоссе. Во дворе дачи за серым кирпичным забором виднеются уменьшенные копии статуй из Брестской крепости, чуть подальше от них – голова Ленина, и, забыв, что уже рассказывал о ней, я вновь повторяю тебе байку о том, как после возведения райкома люди стали шептать, что, мол, неспроста это Ильич повернут к райкому задом, то есть в данном случае затылком. Поступились, дескать, принципами, исказили генеральную линию. И якобы, когда эти разговоры дошли до первого секретаря райкома, чей кабинет к тому же окнами как раз выходил на дачу скульптора, распорядился секретарь закрыть голову вождя большим железным щитом, что и было исполнено. Правда это или нет, не знаю, но могучий затылок вождя за щитом и по сей день не виден из окон префектуры.
Левее усадебного дома на высокий постамент водружено горгонообразное чело Родины-матери. В натуральную величину. Голова бетонная, осыпается уже много лет, и для спасения праздношатающихся под ней установлена металлическая сетка. Сквозь дыры и ржавую арматуру можно разглядеть, что мыслей у Родины-матери никаких нет.
