Маленькая яркая лужайка ровной полосой уходила к большому яркому морю. Дерн был аккуратно окаймлен алой геранью и колеусом, а из шоколадно-коричневых чугунных ваз, расставленных через равные промежутки вдоль извилистой дорожки, ведущей к морю, на аккуратно подметенный гравий гирляндами ниспадали завитки петуний и пелларгоний.
На равном расстоянии от скалистого обрыва и от квадратного деревянного дома (он был тоже шоколадного цвета, за исключением железной крыши веранды, выкрашенной в желтую и коричневую полоску под матерчатый тент) на фоне кустарника были установлены две огромные мишени. По другую сторону лужайки, напротив мишеней, был натянут настоящий тент, окруженный скамейками и садовыми креслами. Несколько дам в летних платьях и джентльменов в серых сюртуках и цилиндрах стояли на лужайке или сидели на скамейках. Время от времени какая-нибудь стройная девица в накрахмаленном кисейном платье выходила из-под навеса и посылала стрелу в одну из мишеней, а зрители прерывали беседу, чтобы подсчитать очки.
Ньюленд Арчер с любопытством смотрел на эту сцену с веранды. По обе стороны покрашенных блестящей краской ступеней на ярко-желтых фарфоровых подставках красовались синие фарфоровые горшки для цветов. В каждом росло колючее зеленое растение, а вдоль веранды тянулся широкий бордюр из синих гортензий, окаймленный теми же красными геранями. За спиною Арчера, сквозь стеклянные двери гостиной, из которой он только что вышел, за колышущимися кружевными занавесями сверкал навощенный паркет с островками ситцевых пуфов, низеньких кресел и бархатных столиков, уставленных серебряными безделушками.
Августовские состязания ньюпортского Клуба лучников всегда происходили у Бофортов. Этот вид спорта, до сих пор не имевший себе равных, если не считать крокета, начал отступать перед лаун-теннисом, хотя эта игра все еще считалась слишком грубой и неизящной, а уж лучшей возможности пощеголять новыми туалетами и грациозными позами ничто, кроме лука и стрел, предоставить не могло.
Арчер с изумлением смотрел на знакомую картину. Странно, что жизнь идет по-старому, когда его отношение к ней так резко изменилось. Именно в Ньюпорте он впервые понял, насколько велики эти изменения. Прошедшей зимой, после того как они с Мэй поселились в новом зеленовато-желтом доме с эркером и вестибюлем в помпейском стиле, он с облегчением окунулся в привычный распорядок своей конторы, и возвращение к ежедневной деятельности послужило как бы связующим эвеном с его прежним «я». Затем последовало приятное волнение, сопровождавшее покупку шикарного серого рысака для коляски Мэй (экипаж подарили ей Велланды), и хлопоты, связанные с устройством новой библиотеки, которая, вопреки сомнениям и явному неодобрению семейства, была такой, как он мечтал, — с темными тиснеными обоями, с книжными шкафами в стиле «истлейк», простыми, неполированными столами и уютными креслами. В клубе «Сенчери» он снова встретил Уинсетта, в «Никербокере»[146] — светских молодых людей своего круга; если же прибавить к этому часы, посвященные юриспруденции, званым обедам, домашним приемам, а порою вечер в опере или на драматическом представлении, жизнь, которой он теперь жил, все еще представлялась чем-то вполне естественным и неизбежным.
Но Ньюпорт символизировал бегство от обязанностей в атмосферу беспрерывных развлечений. Арчер пытался уговорить Мэй провести лето на отдаленном острове в штате Мэн с весьма выразительным названием Маунт-Дезерт,[147] где несколько отчаянных жителей Бостона и Филадельфии расположились лагерем в «туземных» коттеджах и откуда до Нью-Йорка доносились слухи о чарующих пейзажах и о диком, чуть ли не охотничьем существовании среди лесов и вод.
Между тем Велланды всегда ездили в Ньюпорт, где они владели одним из квадратных домиков на утесах, и их зять не мог придумать никакой убедительной причины, почему бы им с Мэй к ним не присоединиться. Как весьма ядовито заметила миссис Велланд, стоило ли Мэй выбиваться из сил, примеряя летние туалеты в Париже, если ей не дадут возможности их носить, а на подобные аргументы Арчер еще не научился находить возражения.
Сама Мэй никак не могла понять его смутной неприязни к столь разумному и приятному летнему отдыху. Она напомнила мужу, что до женитьбы Ньюпорт всегда ему нравился, а поскольку это не подлежало сомнению, ему оставалось только ответить, что теперь, когда они будут там вместе, он наверняка понравится ему еще больше. Однако, стоя на веранде Бофортов и разглядывая пестревшую яркими нарядами лужайку, он с дрожью в сердце почувствовал, что все это ничуть ему не нравится.
Конечно, бедняжка Мэй ни в чем не виновата. Если в путешествии им порой и случалось слегка повздорить, согласие тотчас восстановилось, стоило им вернуться к привычным для Мэй условиям жизни. Арчер всегда предвидел, что она не обманет его ожиданий, и оказался прав. Подобно большинству молодых людей, он женился потому, что встретил в высшей степени очаровательную девушку в тот самый момент, когда ему вдруг приелись бесплодные любовные похождения, а Мэй казалась ему олицетворением покоя, постоянства, дружбы и отрезвляющего сознания непререкаемого долга.
Он никак не мог сказать, что ошибся в своем выборе, — Мэй дала ему все, чего он ожидал. Без сомнения, лестно быть мужем одной из самых красивых и пользующихся успехом молодых женщин в Нью-Йорке, особенно если она еще самая милая и благоразумная из жен, а Ньюленд Арчер всегда ценил подобные качества. Что же до минутного безумия, овладевшего им накануне свадьбы, то он приучил себя считать его последним из своих неудачных экспериментов. Мысль о том, что он, будучи в здравом уме, мог когда-либо мечтать о женитьбе на госпоже Оленской, казалась почти невероятной, и графиня осталась в его памяти просто как самый трогательный И печальный в длинном ряду призраков прошлого.
Однако он столько раз от чего-то отрешался и отказывался, что у него в мозгу образовалась гулкая пустота, и потому-то, наверно, оживленное общество на лужайке Бофорта производило на него неприятное впечатление детей, резвящихся среди могил.
Рядом послышался шорох юбок, и из стеклянной двери гостиной выпорхнула маркиза Мэнсон, как всегда, в пестром наряде с фестончиками, в поникшей шляпке из итальянской соломки, прибинтованной к голове выцветшим газовым шарфом, а над необъятными полями шляпы нелепо торчал крохотный зонтик из черного бархата с резной костяной ручкой.
— Мой дорогой Ньюленд, я понятия не имела, что вы с Мэй здесь! Вы только вчера приехали? Да, да, конечно… дела… дела… служебные обязанности… Понимаю. Многие мужья могут приезжать сюда только на уик-энд. — Она склонила голову набок и томно смотрела на него, скосив глаза. — Но брак это сплошная жертва, я всегда напоминаю это милой Эллен…
Сердце Арчера, как это однажды уже было, странно дрогнуло и остановилось, словно захлопнув дверь между ним и внешним миром, но на сей раз пауза была, очевидно, очень короткой, ибо он тотчас же услышал, как Медора отвечает на вопрос, который ему все-таки удалось облечь в слова.
— Нет, я живу не здесь, а у Бленкеров, в их приятном уединении в Портсмуте. Бофорт сегодня утром любезно прислал за мною своих знаменитых рысаков, чтобы я могла хоть одним глазком посмотреть на гостей Регины, но вечером я возвращаюсь к сельской жизни. Эти милые чудаки Бленкеры сняли простую старую ферму в Портсмуте и собирают у себя выдающихся людей… — Ссутулившись под спасительными полями шляпы, она, слегка покраснев, добавила: — На этой неделе доктор Агафон Карвер устраивает у них сеансы «Внутренней Мысли». Какой контраст с этой веселой картиной мирских наслаждений, но ведь я всегда жила контрастами! Скука для меня равносильна смерти. Я всегда говорю Эллен: «Берегись скуки, она мать всех смертных грехов!» Но моя бедная девочка сейчас переживает период экзальтации, отвращения к миру. Вы, вероятно, знаете, что она отклонила все приглашения провести лето в Ньюпорте, даже у своей бабушки Минготт. Верите ли, я с трудом уговорила ее поехать со мною к Бленкерам! Жизнь, которую она ведет, убийственна, противоестественна. Ах, если б только она послушалась меня, когда было еще возможно… когда дверь была еще открыта… Но не пойти ли нам посмотреть на этот увлекательный турнир? Говорят, ваша Мэй — одна из претенденток на приз?
По лужайке навстречу им шел Бофорт, высокий, дородный, в слишком тесном сюртуке от лондонского портного, с орхидеей из собственного цветника в петлице. Арчер не видел его месяца два или три и был поражен тем, как он изменился. В ярком летнем свете было видно, что его красное лицо отекло и обрюзгло, и если б не привычка ходить прямо, расправив плечи, он казался бы объевшимся разряженным стариком.
О Бофорте ходили всевозможные слухи. Весной он отправился в долгое плавание в Вест-Индию на своей новой паровой яхте, и рассказывали, что где бы это судно ни бросило якорь, он неизменно появлялся в обществе особы, весьма напоминающей мисс Фанни Ринг. Яхта, построенная на клайдских верфях,[148] с изразцовыми ванными комнатами и тому подобной неслыханной роскошью, как говорили, обошлась ему в полмиллиона, а жемчужное ожерелье, которое он по возвращении преподнес жене, отличалось необычайным великолепием, как и полагается подобным искупительным жертвам. Состояние Бофорта было достаточно велико, и он мог позволить себе такие траты, но тревожные слухи не утихали, причем не только на 5-й авеню, но и на Уолл-стрите. Одни говорили, что он неудачно спекулировал железнодорожными акциями, другие — что у него выманивает деньги одна из самых ненасытных представительниц известной профессии, и на каждое известие о грозящем ему банкротстве Бофорт отвечал очередной сумасбродной выходкой — постройкой новых теплиц для орхидей, покупкой новой скаковой лошади или приобретением нового Мейсонье[149] или Кабанеля для своей картинной галереи.
