– Нам переехать в Брейдаблик, чтобы вся моя семья осталась на улице!
Правильно ли он расслышал? Он посидел сначала разинув рот, потом забормотал что-то, готовясь к пространному ответу, но ничего не вышло, и он спросил:
– Разве они не переедут в село?
– Не знаю, – ответила она. – Уж не ты ли нанял им квартиру в селе?
Аксель все еще не хотел с ней препираться, но не мог подумать про себя, что она удивляет его, немножко удивляет:
– Ты становишься все непокладистее и сварливее, – сказал он, – но это ты только так.
– Что я говорю, я говорю серьезно, – ответила она. – И почему это мои родные не могли переехать сюда, скажи, пожалуйста? Но крайней мере, мать помогала бы мне хоть сколько-нибудь. Но по-твоему, конечно, у меня вовсе не так много работы, чтоб мне нужна была помощница, Кое-что в этом было, разумеется верно, но много было и несообразного; ведь семье Бреде пришлось бы жить в землянке, и Акселю по-прежнему некуда было бы девать скотину. Куда она клонит, и неужто у нее нет ни смысла, ни разума?
– Я скажу тебе одно, – промолвил он, – возьми лучше в помошь работницу.
– Это на зиму-то глядя, когда мне н без того меньше дела? Нет. Работницу можно было взять, когда она была мне нужна!
Опять она была отчасти права: когда она была беременна и больна, можно было взять работницу. Но ведь Варвара никогда не мешкала на работе, все время оставалась такой же работящей и проворной, делала все, что нужно, и ни разу не обмолвилась насчет работницы. Но ей нужна была работница.
– Ну, тогда я не понимаю, – уныло промолвил он. Молчание. Варвара спросила:
– Я слышала, ты поступишь на телеграф после отца?
– Как это? Кто тебе сказал?
– Говорят.
– Да, – отвечал Аксель, – может статься.
– Так.
– Почему ты спрашиваешь?
– Потому я спрашиваю, – ответила Варвара, – что ты отнял у моего отца дом и угол, а теперь отнимаешь и хлеб.
Молчание.
Но тут уж Аксель не захотел больше уступать:
– Я скажу тебе одно, – воскликнул он, – ты не стоишь всего того, что я делаю для тебя и для твоих родных!
– Ну-у, – сказала Варвара.
– Нет! – крикнул он и стукнул кулаком по столу. Потом встал.
– Не воображай, пожалуйста, что запугаешь меня! – завизжала она и подвинулась ближе к стене.
– Запугать тебя! – повторил он и презрительно засопел. – Но теперь я всерьез хочу знать, что ты сделала с ребенком. Ты его утопила?
– Утопила?
– Да. Он был в воде.
– А, так ты его видел? – закричала она. – Ты ходил, – она чуть не сказала: понюхать, но не посмела, не такой у него был вид, чтоб с ним можно было сейчас шутить. – Ты ходил смотреть?
– Я видел, что он побывал в воде.
– Да, – сказала она, – это-то ты мог видеть. Он родился в воде, я не могла встать, я поскользнулась.
– Вот что, поскользнулась.
– Да. И в ту же минуту ребенок родился.
– Так, – сказал он. – Но ты захватила из дому узел. Должно быть на тот случай, что поскользнешься?
– Узел? – повторила она.
– Большую белую тряпку, ты разрезала одну из моих рубах.
– Да, – сказала Варвара, – эту тряпку я взяла с собой, чтоб завязать в нее можжевельник.
– Можжевельник?
– Ну да, можжевельник. Разве я тебе не говорила что пошла за можжевельником?
– Как же. Или за осокой. – Ну да, все равно за чем…
Но даже и после такого крупного столкновения отношения между ними опять наладились, то есть не совсем наладились, а стали сносными. Варвара была разумнее и покладистее, она чуяла опасность. Но при таких условиях жизнь в Лунном стала еще более натянутой и неприятной, без доверия, без радости, вечно настороже. Жизнь эта тянулась день за днем, но пока она, в общем кое– как тянулась, Акселю приходилось быть довольным. Он взял к себе эту девушку, она была ему нужна, он был ее возлюбленным и связал с нею свою жизнь. Ведь нелегкое это дело – переделать и себя и жизнь. Варвара знала все, что касалось его хозяйства: где стоят чашки и котлы, когда понесут козы и коровы, много ли корму на зиму или в обрез; что это молоко на сыр, а это – на еду; чужой человек ничего этого не будет знать, да чужого, пожалуй, еще и не найдешь.
Но много раз Аксель Стрем подумывал о том, чтоб заменить Варвару другой работницей, временами она становилась настоящей ведьмой, и он почти боялся се. Даже в ту пору, когда он был с ней счастливым, его иногда отпугивала ее необычайная жестокость и грубость, но она была красива, у нее бывали и ласковые минуты, и она так горячо прижимала его к своей груди. Это было раньше, теперь все миновало. Нет, спасибо, она не желает опять попасть в ту же историю! Но не легко переделать себя и жизнь:
– Давай повенчаемся сейчас же! – говорил Аксель и приставал к ней.
– Сейчас? – отвечала она. – Нет, сначала я съезжу в город полечить зубы, они скоро все вывалятся.
Итак, приходилось оставить все по-старому, а Варвара теперь даже не получала жалованья, но имела гораздо больше и каждый раз, когда она просила денег и получала их, она и благодарила за них, как за подарок. Впрочем, Аксель не понимал, на что она может тратить деньги, зачем ей деньги в глуши? Копит она, что ли? Но зачем она копит? Только и делает, что копит круглый год?
Аксель не понимал очень многого: разве он не подарил ей обручальное кольцо, не подарил даже золотое? Правда, после этого последнего крупного подарка между ними довольно долго были хорошие отношения, но на веки-веч– ные его не хватило, – куда там! А не мог же он постоянно покупать ей кольца.
Словом: мил он Варваре или не мил? Чудные эти бабы! Можно подумать, что ее где-то дожидается готовенький муж со скотиной и полным хозяйством! С досады на бабьи глупости и капризы Аксель частенько доходил до крайности и стучал кулаком по столу. Бросалось в глаза, что в голове у Варвары как будто ничего не было, кроме городской жизни в Бергене. Ладно. Но зачем же, черт побери, вздумала она приезжать сюда, на север? Телеграмма от отца сама по себе не сдвинула бы ее ни на шаг, наверное у нее была какая-нибудь другая причина. А теперь ходит недовольная с утра до вечера, год за годом. И котлы– то деревянные, а не жестяные или медные, и горшки-то вместо кастрюль, и вечная дойка, вместо прогулок на фермы, и мужичьи сапоги, серое мыло, мешок с сеном в изголовьи; и ни военной музыки, ни людей, так и живет…
После того крупного столкновения они ссорились часто, очень часто.
– То ли нам говорить, то ли нам молчать об этом! – говорила Варвара, – а ты вот не очень-то помнишь, как обошелся с моим отцом.
– Ну, а что такое я сделал?
– Ты отлично знаешь, – отвечала она. – Ну да впрочем, тебе все равно не быть инспектором.
– Ну?
– Да, я не поверю, пока не увижу.
– По-твоему, у меня не хватит на это ума?
– Счастье твое, если у тебя есть ум, но читать и писать ты не умеешь, и никогда не возьмешь в руки газету.
– Я умею читать и писать для себя, – сказал он, – а ты просто халда!
– Вот тебе для начала! – сказала она и швырнула на стол серебряное кольцо.
– Так, а другое? – спросил он, подождав с минуту.
– А, если ты хочешь отобрать у меня свои кольца, можешь получить, – сказала она и стала снимать золотое кольцо.
– Не уважаю твой характер! – заявил он и ушел. И, разумеется, спустя немного она опять надела оба кольца.
В конце концов, ее переставало смущать даже и то, что он высказывал подозрения относительно смерти ребенка. Наоборот, она только посмеивалась и становилась задиристей. Она не то, чтобы прямо сознавалась, а говорила:
– Ну, что ж! А если б я даже и задушила его? Ты живешь в глуши и ничего не знаешь о том, что творится в других местах.
Когда они однажды обсуждали этот вопрос, ей, видимо, захотелось заставить его понять, насколько преувеличенно серьезно он относится к этому, сама она придавала детоубийству не больше значения, чем оно того стоило. Она знала двух девушек в Бергене, которые убили своих детей. Одна попала на несколько месяцев в тюрьму, потому что была глупа и не убила ребенка, а положила на улице, где он и замерз. Другую же оправдали.
– Нет, закон теперь вовсе не так бесчеловечно строг, как раньше, – сказала Варвара. – А кроме того, это вовсе не всегда выплывет наружу. Одна девушка, служившая в Бергенской гостинице, убила двоих детей, она была из Христиании и ходила в шляпке, да еще с перьями» За последнего ребенка ее посадили на три месяца, а про первого так ничего и не открылось, – рассказывала Варвара.
Аксель слушал и начинал все больше и больше ее бояться. Он пытался понять, разобраться хоть немножко в этом мраке, но в сущности, это чересчур серьезно. Со всей своей банальной испорченностью, она не стоила ни одной серьезной мысли. Ведь для нее детоубийство было лишено всякой идеи, всякой необычайности, в ней просто сказывались вся моральная нечистоплотность и распущенность, которых можно ожидать от прислуги. Это и обнаружилось в последующие дни: ни одного часа раздумья, она была ровна и естественна, такая же, как прежде, неизменно полна безразличного вздора, до мозга костей – прислуга.
