3
Герман боялся, что Ядвига передумает и попытается силой задержать его, но она лежала спокойно. Все время, что он собирался, она не спала. Почему она молчала? Впервые за все время, что он знал ее, она вела себя не так, как он ожидал. Казалось, она участвует в заговоре против него, знает что-то, что от него сокрыто. Или она дошла до последней стадии отчаяния? Эта загадка вселяла в него неуверенность. Не исключено, что в последнюю минуту она набросится на него с ножом. Прежде чем покинуть квартиру, он прошел в спальню и сказал: "Ядвига, я ухожу".
Она не ответила.
Он хотел без шума закрыть дверь, но она захлопнулась с грохотом. Он тихо пошел вниз по лестнице, стараясь не разбудить соседей. Он пересек Мермейд-авеню и зашагал вниз до Серф-авеню. Каким тихим и темным был Кони Айленд ранним утром! Увеселительные заведения были закрыты и фонари потушены. Улица тянулась перед ним пустая, как загородная дорога. Он слышал шум волн за полосой пляжа. Пахло рыбой и иными морскими созданиями. На небе Герман видел несколько звезд. Он заметил такси и остановил его.
Все, что у него было — это десять долларов. Он опустил стекло, чтобы выпустить сигаретный дым. В кабину ворвался ветер, но лоб его оставался влажным. Он глубоко вздохнул. Не смотря на ночную прохладу, день обещал быть теплым. Он внезапно понял, что так должен чувствовать себя убийца по пути к своей жертве. "Она мой враг! Мой враг!", — бормотал он, имея в виду Машу. У него было тревожное ощущение того, что все это он уже переживал однажды. Но когда? Или это снилось ему? Ему хотелось пить; или это он хотел Машу?
Такси остановилось у отеля. Герман боялся, что шофер не сможет разменять десять долларов, но он молча отсчитал сдачу. В холле отеля было тихо. Ночной портье дремал за стойкой перед ящичком с ключами. Герман был уверен, что человек у лифта спросит его, куда он направляется в столь поздний час, но тот без единого слова отвез его на нужный этаж. Герман быстро нашел номер. Он постучал, и Маша сразу открыла. Она била в халате и в тапочках. В комнату падал свет от уличных фонарей, другого света не было. Они бросились друг другу в объятья и переплелись без слов, в жутком молчании прижимаясь друг к другу. Солнце взошло, а Герман едва заметил это. Маша высвободилась из его рук и встала, чтобы опустить жалюзи.
Они заснули, так и не поговорив. Он спал крепко и проснулся, оттого, что снова хотел Машу и испытывал страх, оставшийся в нем от забытого уже сна. Все, о чем он мог вспомнить, было — беспорядок, крики и какие-то насмешки. Но вскоре и это спутанное воспоминание поблекло. Маша открыла глаза. "Сколько времени?", — спросила она и снова заснула.
Он разбудил ее, чтобы объяснить ей, что в десять он должен быть в книжном магазине. Они пошли в ванную, чтобы помыть друг друга. Маша начала говорить. "Первым делом нам надо в мою квартиру, я должна взять там кое-какие вещим и запереть дверь. Моя мама туда никогда больше не вернется".
"Это может затянуться на несколько дней".
"Нет, всего несколько часов. Здесь мы больше оставаться не можем".
Хотя он только что насытился ее телом, он никак не мог понять, как выдержав такую долгую разлуку с ней. Она несколько пополнела за эти надели; и помолодела.
"Она устроила сцену, твоя крестьянка?"
"Нет, не сказала ни слова".
Они быстро оделись, и Маша заплатила за номер. Они пошли к станции метро на Шипхедс-бей. Залив был залит солнечным светом и полон лодок, многие из которых, на рассвете уйдя в открытое море, возвращались теперь. Рыба, еще несколько часов назад плававшая в воде, лежала на палубах с остекленевшими глазами, разорванными ртами и заляпанной кровью чешуей. Рыбаки, богатые спортсмены-удильщики, взвешивали рыб и хвастались уловом. Всякий раз, когда Герман видел, как убивают животных, у него появлялась одна и та же мысль: в своем поведении относительно тварей Божьих все люди — нацисты. Самодовольство, которым человек отличался от других живых существ, влекло за собой самые дикие расистские теории и порождало принцип: сила рождает право. Снова и снова Герман решал быть вегетарианцем, но Ядвига и слышать не хотела об этом. В деревне и потом в лагере они достаточно наголодались. Они приехали в изобилие Америки не для того, чтобы снова голодать. Соседки научили ее, что кашрут[9] — это корни иудаизма. Для курицы только почетно, если ее тащат к мяснику, который, прежде чем перерезать ей горло, произносит благословение.
Герман и Маша зашли в кафетерий позавтракать. Он снова сказал, что не может ехать вместе с ней в Бронкс, потому что сначала должен встретиться с Тамарой и отдать ей ключ от магазина. Маша недоверчиво слушала его.
"Она отговорит тебя".
"Тогда пойдем со мной. Я отдам ей ключ, и мы поедем домой".
"У меня больше нет сил. Время, что я провела в санатории — это был сплошной ад. Каждый день мама надоедала мне там, что хочет вернуться в Бронкс, хотя у нее была удобная комната, медсестры, врач, и все, что только может пожелать больной человек. Там была и синагога, где они молились. Каждый раз, когда рабби навещал ее, он приносил ей подарок. На небесах ей не было бы лучше. Но она все время упрекала меня за то, что я засунула ее в дом престарелых. Другие старики скоро поняли, что ее невозможно сделать счастливой. Там был сад, где все они сидели и читали газеты или играли в карты — но она заточила себя в своей комнате. Я жалела стариков. То, что я рассказывала тебе о рабби, правда: он готов был ради меня оставить свою жену. Одного моего слова было бы достаточно".
В метро Маша сделалась молчаливой. Она сидела с закрытыми глазами. Когда Герман что-то говорил ей, она вздрагивала, как будто ее вырвали из сна. Ее лицо, этим утром бывшее круглым и молодым, снова стало худым. Герман заметил у нее седой волос. Наконец-то Маша довела свою драму до кульминации. Все ее истории всегда кончались путаницей, чепухой, театральщиной. Герман посматривал на свои часы. Он договорился с Тамарой на десять, но было уже двадцать минут одиннадцатого, а поезд был еще далеко от нужной ему станции. Наконец, поезд остановился на Кэнал-стрит, Герман выскочил. Он обещал Маше позвонить ей и приехать в Бронкс как можно быстрее. Шагая через ступеньку, он взбежал по лестнице и поспешил к магазину, но Тамары там не было. Она, должно быть, уехала домой. Он закрыл дверь и вышел, чтобы позвонить Тамаре и сказать ей, что он тут. Он набрал номер, но никто не ответил.
Герман подумал, что Маша, наверное, уже дома, и позвонил ей. Он выждал множество гудков, но и там никто не брал трубку. Он набрал еще раз и уже хотел дать отбой, как вдруг услышал Машин голос. Она ругалась и плакала, и он никак не мог понять, что она говорит. Потом он услышал, как она жалуется: "Меня ограбили! Все взяли, ничего нам не оставили, одни голые стены!"
"Когда это произошло?"
"Его знает? О, Боже, почему меня не сожгли, как других евреев?" Она разразилась истерическим плачем.
"Ты звонила в полицию?"
"Что полиция может тут поделать? Они же сами воры!" Маша положила трубку. Герману казалось, что он все еще слышит ее плач.
Куда делась Тамара? Почему она не подождала его? Он снова и снова набирал ее номер. Стараясь успокоиться, он открыл книгу. Это был Кедушат. "Дело в том", — читал он, — "что все ангелы и звери дрожат в ожидании Страшного Суда. А значит, они тоже чувствуют страх во всем своем теле перед днем расплаты".
Дверь открылась, и в магазин вошла Тамара. Она была в платье, которое казалось чересчур длинным и чересчур широким для нее. Она выглядела бледной и усталой. Говорила она громко и твердо, почти не сдерживая грубого тона. "Где ты был? Я ждала тебя с десяти до половины одиннадцатого. К нам приходил покупатель. Он хотел купить полное издание Мишны, а я не могла открыть дверь. Я позвонила Ядвиге, но никто не ответил. Чего доброго, она покончила самоубийством".
"Тамара, я больше сам собой не распоряжаюсь".
"Да, ты сам себе роешь могилу. Эта Маша еще хуже тебя. У женщины на последних неделях беременности не уводят мужа. Кто так поступает, тот ведьма".
"Она потеряла контроль над своими действиями, также, как я".
"Ты же всегда говорил о "свободе выбора". Я читала книгу, которую ты написал для рабби, и у меня такое ощущение, что "свободный выбор" стоит там в каждом втором предложении".
"Я дал ему столько свободы выбора, сколько он велел".
"Прекрати! Ты делаешь себя еще хуже, чем ты есть. Женщина способна довести мужчину до сумасшествия. Когда мы бежали от нацистов, один руководитель Поалей Цион отбил жену у своего лучшего друга. Позднее нам пришлось всем вместе спать в одной комнате, примерно тридцать человек, и у нее хватило бесстыдства в двух шагах от мужа быть с любовником. Всех троих сегодня нет в живых. Куда ты собрался бежать? После всей этой разрухи Бог подарил тебе ребенка — этого мало?"
