В таких случаях старик брал дочь за руку и говорил ей:
— Довольно, Марианина, уже поздно, вернемся домой!
Арфа умолкала, и все молча расходились спать; только Жюли слышала, как Марианина рыдает всю ночь напролет.
В Европе же неумолимо надвигались события, которым суждено было свергнуть Бонапарта с вершины его трона; Верино перестал находить в газетах сообщения о Беренгельде. Но однажды старик, давно прекративший бесполезное занятие, коим являлось чтение газет, неожиданно решил возобновить его и в одной из газет прочел, что генерал Беренгельд жив и его недавно вызволили из плена, обменяв на русского офицера.
По привычке Марианина ожидала отца возле придорожной скалы; уже почти стемнело; внезапно она услышала торопливые шаги, совершенно не похожие на походку ее отца. Она встала и увидела, как старик отец, задыхаясь от усталости и обливаясь потом, бежит к ней и кричит:
— Беренгельд жив! Он командует корпусом…
Нежная Марианина падает на руки отца; радость ее выражается бурным потоком слез; она молчит, целиком отдаваясь своему горькому счастью.
В полуобморочном состоянии отец довел Марианину до их уединенного жилища. Душа бедной девушки оттаяла, ожила. «Он жив, — повторяла она, — жив… а я не могу стать его женой! Но он жив!..»
В честь этого известия был устроен маленький праздник. Марианина поставила на стол портрет генерала и собственноручно сорвала с грядки выращенную отцом клубнику; на столе появился редкий гость — вино. Было произнесено множество тостов — за милую Францию, за успех нашей армии, защищавшей дорогую отчизну. Марианина воспрянула духом и предалась пленительным мечтам. Хорошо зная великодушную и щедрую душу Туллиуса, она была уверена, что случившееся с ними несчастье не заставит его забыть ее. Но, внезапно оказавшись значительно ниже Беренгельда на общественной лестнице, Марианина, повинуясь голосу собственной гордости, решила не предпринимать никаких шагов навстречу Беренгельду. А если бы он вдруг приехал в Швейцарию? — робко спрашивала она себя… и тут же сама и отвечала: она бы не вышла к нему навстречу, а стала бы ждать, пока он сам войдет в ее крохотную комнатку в их скромном уединенном домике.
Марианина во Франции. — Безденежье Верино. — Марианина в отчаянье. —
Она пытается умеретьВидите ли вы женщину в простом голубом ситцевом платье, ведущую под руку седого старика? Они медленно идут по главной аллее Люксембургского сада… С какой заботой усаживает она его на каменную скамью, делая вид, что не замечает стоящих рядом стульев! Как она внимательна к нему, какой у нее нежный взгляд! Настоящая Антигона, сопровождающая своего отца! Печальный и задумчивый старик благодарит дочь мертвенной улыбкой старости.
Женщина бледна, худа и измученна; вместе с тем она молода, прекрасна, ее формы по-прежнему соблазнительны, и, хотя ее черные глаза горят лихорадочным блеском, бледное чело ее холодно, словно лоб статуи, что стоит неподалеку от скамьи. Она напоминает юное прекрасное растение, иссушенное жизненными бурями: немного влаги — и оно мгновенно расцветет, один живительный луч солнца — и оно вновь заиграет яркими красками, обретет свою первозданную красоту; сейчас же оно увядает. Кажется, что женщина на ходу шепчет старику: «Я раньше тебя сойду в могилу!»
Женщина эта — Марианина. Разве я сказал Марианина?.. Это Эуфразия; старик же именуется Мастерс, он ее отец.
Некий верный друг уведомил Верино, что он может вернуться во Францию, однако при условии, что он приедет под вымышленным именем и поселится в удаленном от центра квартале Парижа; есть надежда, что через некоторое время положение его, возможно, улучшится!
Поверив в возможность, Верино продал домик, собрал воедино остатки своего состояния и предпринял дорогостоящее путешествие в Париж, где отец и дочь обосновались в предместье Сен-Жак, в крохотной квартирке на третьем этаже. Но даже это жилище слишком дорого для их скудных сбережений.
Будучи человеком чести, Верино не пожелал компрометировать верного друга, и без того оказавшего ему огромную услугу.
Только этот друг знал, где проживал изгнанник и под каким именем; к сожалению, он не мог часто навещать старика, ибо служил в департаменте, которым некогда руководил Верино, и малейшее подозрение в сношении с бывшим заговорщиком стоило бы ему места.
Вот уже два месяца, как Марианина с отцом жили в предместье Сен-Жак; из-за скудости средств они испытывали множество лишений. Марианина, взявшая на себя бразды правления их нехитрым хозяйством, одна знала истинное положение дел и приходила в ужас, видя, с какой катастрофической быстротой тают их последние сбережения. Она скрывала от отца все возрастающую нужду, ибо не могла лишать последних радостей старика, одной ногой стоящего в могиле.
Продав особняк перед отъездом в изгнание, Марианина не пожелала поместить в надежное место полученную значительную сумму, опасаясь снова стать жертвой банкротства. Она считала, что поступит правильно, если оставит деньги у себя; черпая время от времени из этого источника, в конце концов она вычерпала его до капли. На возвращение в Париж была потрачена значительная часть суммы, а остатки с возрастающей быстротой убывали.
Однажды утром Марианина, отведя Жюли в сторону, сказала ей:
— Бедная моя Жюли, вы не раз выказывали нам свою самую искреннюю преданность, и признательность наша поистине безгранична!.. Но, — со слезами прибавила она, — наши скудные средства не позволяют нам более пользоваться вашими услугами. Жюли, — продолжала девушка, взяв горничную за руку, — я хочу избавить отца от печальной участи узнать правду о наших делах, послушайте… — Жюли зарыдала; сквозь слезы можно было разобрать одно лишь слово «мадемуазель», остальные речи тонули в громких всхлипываниях. — Послушайте, Жюли, я сделаю вид, что рассчитала вас за провинность: вы меня понимаете? Иначе отец догадается, что вы ушли потому, что мне нечем вам заплатить… А это убьет его…
— Мадемуазель, я не могу расстаться с вами… Я буду служить вам без денег… и разделю с вами вашу участь… как плохую, так и хорошую… Ах, мадемуазель, не прогоняйте меня! — И Жюли, утирая фартуком глаза, опустилась на колени перед Марианиной, сетуя на ее неблагодарность по отношению к преданной служанке. — Мадемуазель, все переменится, вы выйдете замуж за генерала… Это я вам говорю! Хотя бы ради своего будущего окажите мне милость: позвольте служить вам без всякого жалованья.
При напоминании о Беренгельде Марианина протянула руки к Жюли и обняла ее.
Услышав плач, старик неслышно подкрался к кухне и все слышал. Войдя, он сел подле Марианины и запричитал:
— О, дочь моя!.. О, Жюли!..
Ответом ему было молчание!
Верино отказался от всех приятных мелочей, которые скрашивали ему существование, но сердце его дочери по-прежнему сжималось от горя. В маленьком хозяйстве царил режим жесточайшей экономии, и Марианина, способная стать украшением самого изысканного общества, принялась вышивать, чтобы заработать хоть немного денег.
Однако все усилия Марианины были напрасны. Она видела, как на них неотвратимо надвигается нищета. В довершение ее горестей она стала замечать, что Жюли, делая покупки, тайно доплачивает свои деньги; к тому же служанка, желая поддержать Марианину, привыкшую к роскоши, именуемой чистотой, ночи напролет стирала, отбеливала и гладила, ибо девушке было нечем платить прачке.
Дочь Верино дошла до крайней степени отчаяния: отец более не выходил на улицу; целыми днями он сидел у окна в старом кресле, обитом желтым утрехтским бархатом, и старался есть как можно меньше, уверяя, что у него нет аппетита. Вскоре из-за скудости их стола они почти совсем перестали готовить. По ночам Жюли плакала, но, зная нрав своей хозяйки, не осмеливалась ни к кому обратиться.
Марианина надеялась умереть — но умереть, не увидев Беренгельда! Умереть, не сказав ему ни слова! Умереть, оставив отца медленно погибать от голода!.. При этих мыслях у Марианины начинался приступ лихорадочной активности, поддерживавшей ее существование.
Подошел срок платить за квартиру, и Марианина с ужасом убедилась, что у нее нет на это денег…
Несчастный старик сидел возле окна в своем кресле, бедная Марианина стояла рядом с ним. Надвигалась ночь; девушка думала о предстоящей страшной развязке: ее сухие глаза не могли больше плакать, и только ее сердце еще ощущало боль.
— Что с тобой, дочь моя? — спросил старик. — Ты страдаешь?
— Нет, отец…
— Но ты вздыхаешь, моя дорогая Марианина!
— Нет, отец мой, пустяки, не стоит говорить об этом.
Голос Марианины изменился, посуровел, в нем послышались гневные нотки.
