В Голландии строят не дома, а улицы; дома — это уже нечто вроде внутренней обстановки. Это шкафы и шкафчики для расселения людей; с домов так же вытирают пыль, как с почтенной семейной мебели. И когда вы зайдете в них — всюду вы увидите окна, широкие раздвижные двери, чтобы расширить тесное пространство. А на стенах — пейзажи, словно окошечки, через которые видны боскеты и польдеры, мельницы и каналы. Черт возьми, да ведь это старый Кейп, а там — старый ван де Вельде[352]; вот старинный фарфор из Дельфта, а это — ашпирная оловянная посуда; да, дружище, тут не только старинные вещи, но и старинные семьи!
Или возьмите новенькие, с иголочки, улицы и кварталы. Чего только иной раз не наболтают о новой архитектуре, урбанизме, домах для рабочих и иных достижениях; здесь новые дома понастроены километрами, и некоторые рабочие улицы и кварталы выглядят, вероятно, так, как можно представить себе жилище через сто лет: очень широкие улицы с зелеными площадками для детей, солнечные, сияющие дома, унизанные балконами, сплошь стекло, один сплошной воздух — и всюду множество билетиков: «te huur»[353] или «te koop»[354]; эти прекрасные новые кварталы наполовину пусты.
Голландия по-своему дает пример современным архитекторам: строить целесообразно, да; строить для современной жизни, с использованием всех бытовых удобств, да; но при этом надо проявить известную уверенность в себе и зрелость вкуса, чтобы остаться верным духу страны, традиции, национальному характеру — называйте, как вам угодно. Голландская современная архитектура очень современна, но в то же время и специфически голландская.
И тут вы скажете с долей зависти: ни в чем, ни в какой человеческой работе не перепрыгнешь через столетия. Дайте нам несколько сот лет и вы увидите, чего мы добьемся!
Хватит ходить вокруг да около самого главного, то есть Маурицхёйса, Риксмузея или как там еще называются все эти собрания картин, галереи, коллекции и музеи. Сколько насмотрелся я на старых голландских мастеров, в каких только галереях с ними ни встречался; иногда они меня радовали, иной раз лишь умеренно привлекали, но только в Голландии они стали мне близки по-настоящему.
Их называют «малые мастера», потому что они писали по большей части небольшие картины; но эти небольшие картины они писали для небольших домиков и комнаток, которые до сих пор смотрят на маленькие улички и грахтики; ни соборных алтарей, ни дворцовых фресок и полотен; здесь, милый мой, приходилось экономить место и в живописи.
Их называют «малыми мастерами» еще и за то, что вместо «Святых Себастианов» и «Вознесений», «Святых семейств», «Диан» и «Венер» они рисовали мелочи жизни, вроде зарезанной утки, почтенного дядюшки с маминой стороны, крестьянина на сельском празднике, пасущихся коров или баркас в море. Что касается святых Себастианов, то загляните в голландские соборы: кальвинизм очистил их от всяких украшений — тесаных, резных и написанных, и в соборах пусто, как на разгруженном корабле, вытащенном на песок; скульптура не оправилась от этого удара и по сей день, а живописи пришлось обратиться к земным мотивам. Изгнанная из храмов, она проникла в кухни, в трактиры, в мир мужиков, купцов, теток и благотворительных обществ и обосновалась тут с явным удовлетворением. А что до всех этих Диан и Венер, то им, вероятно, здешний пуританизм пришелся не по вкусу, а быть может, и климат; в этой влажной, ревматической атмосфере обнажаться просто опасно.
Итак, отчасти из-за недостатка места, отчасти в результате реформации возникло голландское искусство — земное, малое и буржуазное. Но это еще не то, что я хотел сказать. Я сказал бы, что голландский живописец писал не стоя, как Тициан, не лазая по лесам, как Микеланджело, а сидя. И потому он мог работать тщательно, с наслаждением вникая в подробности, рассматривая предметы вблизи, интимно, на небольшом расстоянии. Сидя, он мог разместить на столе цветы или рыбу, чашу вина, кисти винограда, раковины, дыни и прочие предметы, ласкающие глаз, и любовно воспроизвести все это на полотне. Поттер[355] рисовал своего быка, наблюдая за ним снизу, то есть сидя; Вермеер ван Дельфт рисовал свои фигуры в том ракурсе, который фотографы называют Bauchperspektive[356], то есть сидя. Броуэр[357] и Остаде[358] сидели в сельских корчмах. Ян Стен[359] сиживал среди сельских кокеток и дамочек. Кейп, усевшись на лоне природы, писал пейзажи. Рейсдаль[360] сидел дома и писал пейзажи. Только Брейгель Старший[361] смотрел словно с крыши, — но ведь он был, собственно, бельгиец.
Это искусство сидячих художников для горожан-домоседов; городское искусство, которое иногда изобразит и крестьянина, но свысока, с усмешкой оседлых городских купцов. Они любят натюрморты. Они любят жанровые картинки, ведь анекдот — развлечение людей усидчивых. Эти картины написаны не для галерей, по которым ходят, а для комнат, в которых сидят. Голландское искусство открыло новую сторону жизни, отправившись домой и усевшись.
Мир, где все сидят, спокоен, отличается разговорчивостью и медлительностью; этот интимный, нисколько не торжественный, фамильярный мир любит немножко посплетничать; он замечает вещи, которые лежат совсем близко, чем, собственно, и открывает их; наблюдая вблизи, он любуется ими. Заставьте экзальтированного человека сесть; он мгновенно утратит свой пафос и все свои величественные жесты. Никто не может проповедовать сидя; так можно лишь разговаривать. Голландское искусство, прочно усевшись на соломенный стул, избавило себя и свой мир от жестикуляции и пафоса; оно начало видеть предметы ближе и немного снизу.
Только Рембрандт, человек страшный и трагичный, стоит перед нами, окутанный широким черным плащом светотени.
Не стану перечислять вам всех этих милых, больших и малых мастеров пейзажа и жанра, натюрморта и портрета; это прекрасные имена, как-то: Доу[362] и Терборх[363], Гоббема, Кейп и Метсю[364] и Питер де Гох[365], Воуверман[366], ван дер Hep[367], ван де Вельде, ван Гойен[368] и столько еще иных. Я хотел бы вдобавок побеседовать с ними (сидя и поднимая в их честь пузатую, запотевшую чашу вина), но сейчас моя душа переполнена ослепительной чистотой, которая носит имя прекрасного города Дельфта — сияющей чистотой Вермеера. Девушка, читающая письмо, служанка, дама в синем, панорама Дельфта; это лишь несколько мимолетных взглядов на спокойную домашнюю жизнь, но никто другой не сумел так подметить этот ясный, прозрачный, словно омытый росой свет Голландии, эту женственную тишину, светлое достоинство и интимную святость домашнего очага, где пахнет утюгом, мылом и женственностью. Путешественник стоит у этих картин, затаив дыхание, и ходит на цыпочках, чтобы ничего не запачкать; ибо удивительна, торжественна и почти удручающа тайна чистоты.
А теперь тебе не нужно, затаив дыхание, говорить вполголоса, потому что речь пойдет о мужчинах. Посмотри на этого господина, — художник изобразил самого себя: развалившийся, подвыпивший толстый верзила, задира в воскресном платье, голова, не обременяющая себя мудрствованиями, рука, которая не станет выписывать кисточкой, а кладет размашистые мазки с этакой дьявольской, чисто мужской, до бесстыдства самоуверенной твердостью. Поразительный мастер своей профессии. Он мажет портреты, с трудом размыкая сонные глазки, но у него все живет — шуршат складки, почтенные горожанки тяжело дышат в своих корсетах, пыхтит госпожа советница, а мастер почти в ярости набрасывает на полотне все изображаемое, потому что вся эта знать ничуть его, по-видимому, не интересует. Гениальность прямо физически ощутимая. Один из тех цельных, полнокровных людей, которые отходят в мир иной от пьянства или апоплексического удара.
Рембрандт, или исключение. Правда, ему подражали многие и даже гораздо более многочисленная школа, чем ты думаешь, но свою тайну он унес с собой. Это было его личной тайной. Конфликт трагического романтика с миром благоразумных мингеров. Он был одним из величайших романтиков мира, а родиться его угораздило именно в этой ясной, мелкобуржуазной, плоской Голландии. До сих пор показывают его дом на окраине амстердамского гетто. Это не просто адрес Рембрандта, но и часть его духовной судьбы. Бегство от протестантской трезвости. Тоска и одиночество изгнания. Поиски тьмы, поиски Востока. Человек, сотканный из удивительного сочетания глубоких раздумий, сенсуализма, патетичности и страшного реализма. В теплом мраке его картин сияют драгоценные камни — и дряхлое тело, бородатые головы талмудистов — и влажные глаза Сусанны, Сын Человека — и лицо человека; но прежде всего и выше всего — тревожная и ужасная, тоскующая и невыразимая душа человека. Величайшая ирония судьбы: судя по множеству эпигонов, он пользовался в своей стране, безусловно, приличным успехом и, несмотря на это, умер в нищете, несостоятельным должником; и через четверть тысячелетия его потомки по всей форме требуют, чтобы honoris causa[370] с художника Рембрандта Гарменса ван Рейна было смыто пятно несостоятельного должника.
