Ознакомительная версия.
Напрасно обвинять во всем Валерию Владимировну, как это уже проскальзывает в некоторых мемуарах. В браке бывает так все но, что, когда происходит разрыв, – неизвестно, кто больше виноват. Очевидно, оба. Да и само слово «вина» здесь неуместно.
В самом начале повести «Далекие годы» отец гимназиста, героя книги, говорит ему: «Боюсь, погубит тебя бесхарактерность».
Эта фраза вызывала самую различную реакцию. Некоторые из близких людей и друзей отца приняли ее как должное, другие – напротив. Вениамин Каверин, например, в телепередаче об отце повторил ее с большим удивлением и сказал, что не встречал, пожалуй, писателя со столь цельным и сильным характером.
Отец выработал твердый характер во всем, что касалось его дела, то есть писательства. Но многим казалось, что это компенсируется уступчивостью в личной жизни, где он на первый взгляд подчинялся обстоятельствам.
Может ли поведение человека успешно строиться на сопоставлении противоречивых слов: «бесхарактерность – характер»? Очевидно, в отдельных случаях может. В свое время, когда второй брак стал неизбежным, Валерия Владимировна со свойственной ей решительностью заявила, что семья без ребенка – не семья. У нее возник план, по которому таким ребенком должен был стать я.
Окончательное олово оставалось за мной, уже достигшим солидного возраста – десяти лет. Я столь же решительно заявил, что остаюсь с мамой, и тогда Валерия Владимировна взяла в новую семью Сережу Навашина Это вызвало осуждение (сопровождавшееся толками в писательской среде и, конечно, непременными обвинениями отца в «бесхарактерности»).
Единственными, кто отнесся ко всему спокойно, были мы с Сережей. Это никак не повлияло на наши отношения. Большой дружбы между нами никогда не было. Еще со времени знакомства в лесной школе установилось ровное, спокойное приятельство, так оно и продолжалось в дальнейшем.
К сожалению, оно сошло на нет с концом второго брака, за что я себя ругаю (получилось с моей стороны как бы нарочито). Однако истинная причина в том, что, став взрослыми, мы оказались людьми разных взглядов и интересов.
Мне порой приходится слышать «стандартный» вопрос: как я в детском возрасте отнесся к уходу отца, не было ли обиды и т. п.?
Могу ответить: никаких особых комплексов не испытывал. На первых порах играло роль и то, что я очень устал от «выяснения отношений» родителей. Иногда даже кричал на них при затянувшихся сценах. «Зачинщиком» больше выступала мама, реакции которой на все происходящее становились все более болезненными. Во многом она, конечно, была уже другим человеком, чем при начале их совместной жизни.
Поэтому после развода я даже испытал облегчение. Однако вскоре заявил, что с отцом, наверное, встречаться больше не буду. Но не по внутреннему убеждению, а в силу, что ли, «непременной обязанности» в таких случаях. Так вели себя дети в кинофильмах при аналогичных ситуациях.
Оба родителя в корне пресекали подобные настроения. Уверен – у них был уговор на этот счет и они его твердо придерживались. И мои отношения с отцом никогда надолго не прерывались.
Легче всего мне ответить на такой вопрос: как бы я предпочел повторить жизнь – в одной семье с отцом или так, как она сложилась в действительности? Я совершенно искренне выбрал бы второе.
Книга – вот что становилось для него итогом жизни со всеми ее потрясениями, свершениями, взлетами и падениями, радостями, разочарованиями и колебаниями, – со всей ее правдой и ложью.
Книга – сплав, а чтобы сплав был качественным, он должен содержать как можно больше чистых металлов и меньше посторонних примесей – шлаков.
По своему подлинному складу, скорее внутреннему, чем внешнему, отец, подобно, например, Горькому, был и оставался бродягой. И может быть, не нужно ему было никаких ни жен, ни семей. Но в жизни «складывалось» иначе, немало было и «шлаков».
Когда он оставался за письменным столом, он считал себя вправе восстановить свое подлинное «я» и начинал жить литературной жизнью (а значит, для писателя – истинной). Тогда и рождалась «Повесть о жизни», где герой скитается один (пусть и обрекая себя на страдания от одиночества), а воспоминания о женах лишь воплощаются в преображенных образах любимых женщин.
Замечено, что даже в автобиографических произведениях писатели не любят отражать свою семейную жизнь, в особенности если брак был не единственным.
Вот и перед отцом встала серьезная проблема: как писать о своей жизни с конца 19 И года? Если следовать действительности, значит, писать роман не об одном человеке (как он задуман), а о двоих, настолько все было общим – и скитания, и работа, и друзья… К тому же за первым браком последовал второй, а создавалась «Повесть о жизни» в основном на протяжении третьего.
Можно было пойти по формальному пути. Один известный писатель подает автобиографический материал следующим образом. Он существует в книге как бы один, но в конце многих глав ставит дежурную фразу, которая состоит из имени жены и приписки «тоже была здесь».
Отца такой «прием» совершенно не устраивал. Он не хотел расставаться с тем важным, что в немалой степени составляло ценность его жизни. И он придумывает свой прием, который можно назвать «концентрацией». Все, что он считал нужным и дорогим в общении с человеком, как бы сжимается в небольшой отрезок времени, а потом персонаж начисто исчезает из повествования, вплоть до того, что даже «умирает».
Так случилось с сестрой милосердия Лелей, которую он «похоронил» в оспенной деревне, хотя реальный прототип ее жил еще не одно десятилетие. Так было и с тифлисской художницей Марией, что ушла на несколько лет в небытие, но потом снова заняла место в его жизни.
Адресаты героинь совершенно ясны, несмотря на изменение имен.
Как я убедился позже, образ Лели – в чем-то собирательный. В создании его отразилось не только знакомство моих родителей на санитарном поезде, но и многое из их жизни тех лет.
У другого прототипа – «художницы Марии» – изменено в «Броске на юг» только имя, но оставлена фамилия. Это можно объяснить не только тем, что она сама «оставлена в живых». Отец исключительно тепло относился к брату Валерии Владимировны – замечательному польскому художнику Зигмунту Валишевскому. В кабинете его в Лаврушинском переулке целая стена была занята удивительными (другого слова не подберешь!) рисунками Зиги, как называла его сестра.
Вадим Паустовский
(Отъезд из Севастополя – Сухум – приезд в Батум, первые дни в городе, февраль – лето 1922 года)
…Приход «Батума». Погрузка. Ходынка. Нахал-помощник. Американский миноносец «240». Неохотный салют. Херсонесский маяк.
В рубке с Перевозчиковым. На корзинах. Пот и духота. Синие крымские горы. Сарыч. Облака. Зелено-мутное море. Обогнал миноносец. Печаль. Ночью Ялта. Дождь. У Яковлева. Накурено. Лужи.
Утром – берега Гренландии. Чатырдаг в снегу. Дельфины. Феодосия. Серо и пустынно. Столовая водников. Сумрак, уют. Папиросы. Идем перевалом. Тишина. Греки. Утром – берега Новороссийска. Щетины лесов. Ясность, льдяность. На горах черным дымом курится норд-ост. Деревянные пристани. В город. Мартынов. Белая цементная грязь. Базар. Рыба. Кофе и обед с пирожными в столовой. Станица. Остовы деревянных судов. Задувает норд-ост. Американский миноносец «240». В трактирчике. Норд-ост сотрясает палубу. Концерт. Даешь «советскую свадьбу»! Добрынин. Утро и звезды. Гудок в горах. Геленджик.
Лесистые горные мысы, влага, снега, туманы. Белый маяк. К вечеру – Туапсе. Зыбенко. Папиросы. «Димитрий». Комиссар. Досчатая пристань. Солнце. Зеленко. Туман. Полуразрушенный порт. В Сухум…
8.II. Утром Сухум. Солнце, снеговая цепь гор. Запах мимозы
Герман на пароходе. Чистый, уютный город. Пальмы. На пристане: Мар.[ия] Фед.[оровна], Вера Пар. [нрзб], Евг.[ений] Николаевич. В Абсоюз. Вино. Снова на пароход. Фелюги, бьет соленая вода. Остался. Вечером – выпивка. Пьян. Рохлин. Тамада – тулумбаш. Ведра вина, стол завален едой. У Ивановых на горе Чернявского. Феерический закат. Вся бухта внизу, в огнях, [нрзб] в кухне у Германов. Служба – скучная. Письмо и документы Кате. Крепость. Могила Шервашидзе. Камелии. Духаны с вином. Отправил письма. Дни дикой тоски, доходящей до самоубийства. Слезы. Западня. Ботанический сад. [нрзб]. Какой-то [нрзб] устраивает попойку: шумно, [нрзб]. Тоска усиливается. Три отчаянных письма. Жду «Пестеля». Тоска по Одессе. Дождался. Абергуз. Не так ярко. Двойственность. Страшные колебания. Крол родной, далекий зайчишка. На исповеди. Хочется все время молиться, плакать. Зачем я сделал это. Стал спокойнее. Все чуждо, гадко, противно. Интриги. Переехал к Ивановым. Вечера легкого отдыха от тоски. Ничто не радует. Для меня такая тоска опасна и губительна. Я могу наложить на себя руки. Я заметил – периоды – после очень тяжкого бывает хорошо. Будет радость. Не здесь, – в Одессе, в Москве. Тоска Иванова. Гуляли по берегу. Красные ракушки. Все время я страшно боюсь, что Катя приедет. Снова слезы. «Вече» – ждал. Не приехала. Писем нет. Дьявольский план Иванова. Жду до 8-го – потом даю радио и еду в Одессу. В одну из суббот масленичная попойка в «Лондоне». Е.[вгений] Щиколаевич] собирается на «Вече» на съезд. Курьезное объяснение у Земмеля [нрзб]. В духане с учрежденцем. Севастопольский знакомый. К Смецкому. Виды Гватемалы. Кактусы. Чужие берега. Запах эвкалипта. Его цветы в коробочках. Скрип арбы. Шахматы. Проливные дожди. Тоска оформилась, окрепла. Предчувствие, что Крол не приедет. Я верю ему, так же, как и она. Я стал суеверен, как старая баба.
Ознакомительная версия.
