Ознакомительная версия.
– Довольно! Ты думаешь, я не знаю, зачем ты хочешь в воскресенье поехать в Вокрессон?
– Подышать воздухом!..
– Старая песня!
– Это даже забавно! Скажи!
Стук в дверь задержал ответ, который Моника уже предугадывала. Сумасшедший! Он сумасшедший! Вошла прислуга Юлия, с завязанным глазом. Это была толстая и неуклюжая баба, с обожженным курносым лицом – любовное воспоминание! Она доложила, теребя фартук:
– Завтрак подан.
Сидя за столом перед закусками, они ждали, когда останутся одни. Лениво волоча ноги, Юлия наконец вышла из столовой. Следить за жизнью своих господ было ее единственным развлечением. Она с восторгом поджидала, когда они начнут ссориться. И инстинктивно всегда была на стороне Режи – рабочая кляча, раба мужчины. Элегантность, независимость Моники ее раздражали…
– Могу ли я теперь узнать, что именно меня притягивает в Вокрессон?
Он колебался, боясь оформить мучительное подозрение.
– Будто сама не знаешь! – И насмешливо запел: – «Аромат любви… восторги нежной мечты!»
Она смотрела на него с жалостью. Сумасшедший, подталкивающий ее на соблазны, которые ей никогда не пришли бы в голову. Ему стало невыносимо это ироническое сожаление, и он сказал:
– Вокрессон, или свидание друзей! Настоящих, единственных!.. Готов спорить, что мы там случайно встретим не только милого Виньябо, но и очаровательного…
– Бланшэ? Да?
Он пропел, подражая голосу Макса:
– «Ты сама его назвала…»
– Знаешь, кто ты?
– Идиот – мы слышали! Но во всяком случае не слепой?! Ты думаешь, я не заметил ваших уловок в последний раз?
– Режи!
– Что? Правда!
– Как ты можешь во мне сомневаться?
– Всегда следует сомневаться. Сомнение – это единственная вещь, которой можно верить. И смотри, как бы оно не превратилось в уверенность, раз ты так возмущена…
Она презрительно замолчала. Он воспользовался паузой.
– Ты думаешь, я не заметил ваших перемигиваний, когда я говорил, и твоей физиономии, когда он открывал рот! Я бы ни капельки не удивился, узнав, что вы уже…
Юлия поставила на стол малоаппетитный бифштекс с картошкой и переменила тарелки.
Глядя на его грязные пальцы с черными ногтями, Моника почувствовала сильней обыкновенного жалкую бедность, всегда окружавшую Режи: духовную мелочность, мещанскую обстановку. Она машинально резала мясо на тарелке. Они ели, словно чужие, за одним столом. Он не выдержал и, оттолкнув стул, встал.
– Ты не смеешь отрицать?… Я так и знал!
Он нервно шагал по комнате, как дикий зверь в клетке.
– Сядь, – попросила она, – у меня от твоего кружения делается морская болезнь… А теперь слушай: я не унижаюсь до того, чтобы тебя разуверять. Все это так глупо! Так недостойно нас.
– Значит, в воскресенье?
– Мы едем к госпоже Амбра.
– Ты не поедешь!
Она повторила мягко, но так решительно, что он больше не возражал:
– Мы поедем. Ты дашь мне это доказательство твоей рассудительности – это единственное извинение, которого я требую. Или же между нами все кончено и навсегда.
Он посмотрел на нее колючими блестящими глазами – взглядом рассерженной кошки.
Уступить? Да, пожалуй! Чтобы лучше за ними проследить, узнать…
Она продолжала:
– Я не желаю быть жертвой твоих причуд. Я желаю управлять моей жизнью по своему усмотрению. Всякая любовь кончается, когда пропадает взаимное уважение. Или наша любовь тебе надоела? Это можно подумать, глядя как исступленно ты ее разрушаешь.
Он упал на стул и схватился руками за голову.
– Нет, Моника, нет! Я тебя люблю. Прости меня! Я излечусь.
Чем ближе они подъезжали к Зеленому домику, тем яснее вспоминался он Режи… Одноэтажное здание в лесу, на опушке Воскрессона, гости в беседке… Бланшэ, конечно! И он мрачнел все больше и больше, но клялся держать себя в руках. Моника права: глупо разрушать собственное счастье! Почему не мог он спокойно наслаждаться чудесно воплотившейся мечтой всей его жизни? Никогда еще он не встречал и никогда не встретит существа, в котором бы сочетались так полно и большая духовная глубина, и редкая красота.
Упрекать прошлым, рассуждать, ответственна ли она за него или нет, когда – по логике – это его не касается! Идиотизм! Узость взглядов! Ее успех? Богатство?… Странное чувство овладеваю его душой. Ему нравилась роскошь, окружающая Монику. Он был беднее ее и поэтому вечно унижен нарушением еще одного привычного правила: женщина зависит, мужчина распоряжается.
– Сюда! – сказал он на перекрестке.
– Да нет же, вот акации!.. Мы едем верно.
Мотор равномерно гудел. В красном кожаном берете, с голой шеей, в расстегнутом пальто, она управляла машиной с внимательным спокойствием и была так мальчишески красива, что Режи невольно залюбовался ею… Да, все же это новое проявление женской сути! Несколько странное существо, хотя из «нынешних», но с ним нужно считаться уже как с равным… Констатируя это, Режи только сильнее начинал ненавидеть все то, что он подразумевал под отвратительно для него звучавшим словом «феминизм».
– Ну что? – сказала Моника, – права я была?
Автомобиль остановился перед уютным двориком.
Через калитку, увитую зеленью и поздними, желтыми и розовыми, осыпающимися розами, в глубине за поляной виднелся низкий дом с черепичной крышей.
– А хорошо здесь, что ни говори! – воскликнула Моника. – Собственно, самое разумное было бы жить здесь: и достаточно близко от Парижа, чтобы ездить туда, когда нужно, и воздух свежий.
Осенний день был тих и ясен. Небо так прозрачно, воздух так чист, что трудно было сказать, кончается ли это лето, или только начинается весна.
Они остановили автомобиль в аллее и захлопнули за собой калитку. На звук колокольчика вышла госпожа Амбра. Она приветливо махала рукой, бодро спеша им навстречу.
– Здравствуйте, дорогая! Здравствуйте, господин Буассело. А мы уж думали, приедете ли вы?… Не в обиду вам будь сказано, вы стали редкими гостями! Но я на вас не сержусь. Все влюбленные – эгоисты. – Она взяла Монику под руку. – Почему вы не приехали к завтраку? Была чудесная свинина с белой фасолью и бутылочка «Вуврэ», к которому господин Буассело относится не совсем равнодушно. – Она повернулась к Режи. – Вас ждут еще две бутылки во льду! Хотя вы их и не заслуживаете. Идите скорее. Вас все ждут.
– Кто все? – спросила Моника.
– Ваш большой друг Виньябо, господин Бланшэ и супруги Мюруа, с которыми вы, кажется, знакомы.
Лицо Режи вытянулось. Он заколебался – не вернуться ли? Но они уже были в гостиной, выходящей стеклянными дверями с одной стороны в сад, с другой – в лес. Он шел за Моникой. Она на мгновенье приостановилась.
– Как мне нравится эта комната!
– Она очень простая, – сказала г-жа Амбра.
– Вот именно!
В комнате, убранной старинной провинциальной мебелью, отлакированной годами, царила атмосфера покоя. Монике особенно нравился большой дубовый шкаф в строго выдержанном стиле, унаследованный господином Амбра от деда из Тура.
Режи, проходя, погладил бархатистое дерево и подумал: «Да, тебя можно выставлять напоказ! Стилю Лербье за тобой не угнаться!»
Точно угадав его мысли, Моника заметила:
– Вот чего не хватает самой красивой современной мебели! И это достигается только временем. Исчезает резкость линий, и вещь начинает казаться одухотворенной.
Режи хотел ответить: «Жизнь злая штука. Может быть, и наша через полтораста лет пришла бы в равновесие». Но в этот миг маленькая девочка выбежала из беседки и бросилась в объятия Моники.
– Какая ты стала хорошенькая, Рири! Ну, как поживаешь?
Девочка подняла свои синенькие, как цветочки льна, глазки на Монику, потянулась к ней всем личиком, маленькой головкой с жиденькими каштановыми волосами, связанными лентой в цвет ее глаз. Моника погладила ее по головке и сказала г-же Амбра:
– Как она выровнялась!
Материнский взгляд г-жи Амбра засветился гордостью.
– Правда?… Иди, Рири, принеси скорее два стакана.
Они провожали глазами маленькую фигурку девочки, радостно подпрыгивающей на стройных голых ножках. Еще двух лет не прошло с тех пор, как Амбра приютила у себя Генриетту Лямур – теперь ей исполнилось шесть.
Она была дочерью умершей от рака, а может быть, от бедности и переутомления, работницы с сапожной фабрики. Отец – типографский рабочий, грубиян и пьяница, бросил на произвол судьбы забитого ребенка. Но его письменное заявление о передаче своих прав на Рири г-же Амбра никакого юридического значения не имело, так как закон, несмотря ни на что, всегда защищает отцовские права. Но, к счастью, вторичный брак и вслед за ним переезд негодяя в освобожденные после оккупации местности дали супругам Амбра возможность без опасения за будущее заняться воспитанием ребенка. И через два года, окруженная нежной и внимательной заботой, маленькая жертва стала другим существом. В новой обстановке Рири расцвела, как цветок.
Ознакомительная версия.
