Рамон Перес де Айала - Хуан-Тигр

– Что с тобой? Ты так побледнела…

Священник, опустив голову, чтобы искоса взглянуть поверх очков, обратился к Веспасиано:

– Ей дурно?

– Скорее всего, ее укачало. Она едет поездом в первый раз, – объяснил он. В разговор вмешалась старуха, снедаемая двойным любопытством – женщины и старухи.

– А вы давно женаты?

– Нет, сеньора, – с лукавым самодовольством ответил ей Веспасиано, пригладив свои шелковистые усики.

– Так я и думала. Ведь она еще такая молоденькая. Похоже, что ей дурно не столько из-за поезда, сколько из-за ее положения, – сказала старуха, льстиво улыбнувшись Веспасиано.

Но Веспасиано нахмурился и закусил ус. Священник искоса взглянул на старуху. Эрминия не слышала ни слова из этого разговора.

Прочитав газету от корки до корки (включая объявления и похоронные извещения), крестьянин разговорился с Веспасиано. Их беседа становилась все оживленнее. Веспасиано рассказал ему несколько анекдотов (совершенно не остроумных, но в высшей степени сальных) – из тех, что разносят по городам и весям бродячие торговцы, иные из этих скабрезных острот даже обходят весь мир. Крестьянин хохотал до упаду. Старуха тоже подхихикивала, хотя и не понимала, в чем тут соль. А священник время от времени метал из-под очков испепеляющие взгляды, хотя однажды ему все-таки пришлось высунуться в окошко: он делал вид, будто на него напал кашель, хотя на самом деле просто давился от смеха.

Поезд остановился.

– Вот мы и приехали, Эрминия.

– Слава Богу!

Когда они сошли с платформы, Веспасиано спросил:

– Что же мы будем делать дальше? Как скажешь, так и будет.

– Откуда мне знать? Отведи меня туда, где я смогу выспаться. Мне так хочется спать, так хочется спать, что я была бы рада уснуть навсегда и проснуться уже среди мертвых в день Страшного Суда, чтобы оказаться среди Осужденных на вечные муки.

– Какая чепуха! Ну да, тебе нужно отдохнуть. Пошли скорее.

И они побрели по улицам. Очутившись на площади, откуда открывался вид на море, Эрминия, увидев волнуемую сильным ветром зелено-голубую равнину, испуганно воскликнула:

– О!

– Это море, – объяснил Веспасиано.

– Море!.. Море!.. – бормотала Эрминия.

Веспасиано привел Эрминию в дом сводницы, которая была известна в городе под прозвищем Тельвы-телятницы. Дверь была закрыта, а окна занавешены зелеными шторами. Сводня занимала весь этот двухэтажный дом. На нижнем этаже располагался дом свиданий, а наверху жили сами проститутки. Туда можно было проникнуть только со стороны переулка, находившегося позади дома. На стук Веспасиано никто долго не отвечал. В конце концов дверь открыла необыкновенной толщины женщина, растрепанная и в шлепанцах.

– Как, ты здесь, Толстячок? – В этом доме Веспасиано называли запросто – прозвищем, которым он был обязан своей толстой заднице. – Рада тебя видеть. Чего ты тут шляешься в такое время? А я-то думала, что пришел молочник. Явился не запылился… А это что за птичка?

– Здравствуйте, Медера. Мне нужно срочно повидаться с доньей Этельвиной, – с напускной серьезностью ответил Веспасиано, подмигнув тетке. Тем самым он давал понять, что ей следовало сдерживать себя.

– Ух ты! Что это ты мне выкаешь? Это же надо – донья Этельвина! Смотрите, какой он вежливый! Тельва легла часа четыре назад. Не стану я ее будить – даже и ради тебя, хоть ты у нас такой замечательный клиентик!

– Дай нам войти. А теперь иди и предупреди донью Этельвину. – И Веспасиано положил два дуро в ладонь толстухи.

Все трое вошли в дом. Женщина провела их в безвкусно и помпезно обставленную спальню. В углу стояла широкая кровать, а над ней, во всю длину стены, – зеркало. Как только толстуха вышла, Эрминия сказала:

– Не валяй дурака. Я ничего не боюсь. Я знаю, где мы: это именно то, чего я заслуживаю. А теперь уходи: я хочу спать. Пусть мне никто не мешает. Я запрусь изнутри. Потом я тебя позову. Уходи. Уходи. Я не хочу тебя видеть. – И она рухнула, словно мертвец в могилу, на это ложе грязного и продажного греха.

– Да как я могу, моя крошка, оставить тебя именно сейчас? Разве так бывает, чтобы ныряльщик, опустившийся за жемчужиной на самое дно моря и вышедший на берег почти бездыханным, швырнул ее обратно? Ну уж нет, мое сокровище! – И Веспасиано попытался приласкать Эрминию.

– Прочь отсюда! Не зли меня! – крикнула вне себя Эрминия.

– Ну-ну-ну… – начал было Веспасиано, собравшись ее приструнить. Эрминия изменила тон: теперь ее голос был исполнен страдания. Да и взгляд ее тоже был жалобным и умоляющим:

– Умоляю тебя, дай мне отдохнуть. Пожалей меня – хоть раз в жизни.

– Нет, это ты меня пожалей.

– Хорошо-хорошо, но только потом. Когда я успокоюсь. А сейчас я хочу спать.

– Я буду охранять твой сон.

– Охраняй, но только за дверью. Оставь меня, умоляю. Ради твоей матери.

И Веспасиано вышел, решив скоро вернуться. Услышав, как Эрминия закрывает дверь изнутри, он подумал: «Она сошла с ума и способна сделать любую глупость. Этого еще только мне не хватало!» Поскольку Веспасиано был здесь частым гостем, он помчался прямиком в комнату Тельвы, которая, хоть и проснулась, все еще лежала в постели. Он рассказал ей все, что счел необходимым, предупредив сводницу, как следует себя вести с Эрминией. И наконец поделился с Тельвой своими опасениями насчет того, что, впав в отчаяние, девчонка может решиться на что угодно. Веспасиано посоветовал своднице обращаться с Эрминией как можно ласковее и осторожнее.

- Да ну, пустяки. Эта глупая девчонка просто капризничает, – подвела итог Тельва, переваливая с боку на бок свои телеса, занимавшие всю широченную, орехового дерева кровать в стиле Людовика XV. – Уж тут-то я собаку съела… Те, кто вначале чувствуют к этим делам такое отвращение, что их чуть не тошнит, – именно они-то так входят потом во вкус, что и за уши не оттащишь.

– Нет, Тельва, нет, эта девчонка и в самом деле словно сумасшедшая…

– Ничего она с собой не сделает, не бойся.

– А кто ж ее знает?

– Да уж, ну и подарочек ты мне подсунул! Давай-ка, Толстячок, забирай ее отсюда, да поскорее.

– Успокойся, Тельва. Пока я не вижу особой опасности – надо только ей не мешать. К вечеру я вернусь.

– Слушай, негодник, я тебя предупреждаю: если что-нибудь случится, я расскажу легавым все как есть. Очень мне нужно подставлять себя из-за твоих шашней!

– Ты лучше помолчи, а то и в самом деле что-нибудь накаркаешь: этого нам еще не хватало! Ну прощай, царица любви!

– Прощай-прощай, петушок без гребешка.

А Эрминия и не думала кончать с собой. Об одном только она и думала, одного только она и желала – чтобы ее убил Хуан-Тигр. Она мечтала о том, чтобы Хуан-Тигр, выслеживая ее, шел за ней по пятам, подстерегая ее сначала в поезде, потом на улицах Региума и наконец в этом гнусном доме, где она теперь находилась. И чтобы он вышиб дверь и отрезал ей голову прямо здесь – на этом продажном ложе. Но нет, не сейчас. Пусть он убьет ее потом, когда настанет торжественный час расплаты. И когда этот час пробьет, Эрминия почти с радостью положит свою голову на плаху. Она считала себя в высшей степени виновной и ради полного очищения требовала для себя высшей меры наказания. Несколько часов Эрминия неподвижно, как мертвая, пролежала на грязной постели, пропитанной густым запахом похоти. Время от времени сводня подходила к двери и, постукивая в нее костяшками пальцев, прислушивалась, дабы убедиться, что Эрминия еще жива. В шесть вечера Тельва сказала Эрминии из-за двери:

– Девочки собираются ужинать. Не желаешь ли и ты заморить червячка? Тогда давай поднимайся наверх. А если тебе неприятна их компания, так тебе принесут еду прямо сюда.

Эрминия была голодна и потому чувствовала себя совершенно обессиленной. Кроме того, ей хотелось познакомиться с этими женщинами поближе, Она встала с постели и вместе с Тельвой пошла в столовую. Там уже находилось шесть женщин не старше тридцати каждая. Они, очень легкомысленно одетые (одна из них просто в рубашке), сидели, развалясь, в ленивых, небрежно-бесстыдных позах. Казалось, что они просто изнывали от усталости и скуки. Их ничего не выражавшие, пустые глаза смотрели, можно даже сказать, невинно – так смотрят навьюченные мулы. Все, кроме одной, взглянули на новенькую: их взгляды были одновременно и любопытными, и равнодушными. За столом им прислуживала та же толстуха, которая утром открыла дверь Эрминии и Веспасиано. Одну из этих женщин, рыхлую и довольно толстую, звали Кораль. У нее была молочно-белая кожа, усыпанная веснушками, как крупинками корицы, куропаточьи глаза и шафранового цвета волосы. Другую звали Манья. Лба у нее совсем не было, брови срослись; лицо квадратное, торс угловатый и мужеподобный. Третья, Сиеро, – с пустым, без всякого выражения, лицом, на котором были заметны одни только серые глаза, словно наполненные стоячей водой. Четвертая, Федионда, глядела с таким видом, будто ей все на свете противно. Она немного косила, а ее нос и верхняя губа были вздернуты кверху, словно она постоянно вынуждена была нюхать что-то зловонное. Пятая, Пелона,[39] – с жидкими и закрученными, как у покойника, волосами. Нос у нее как клубничина, рот – как арбузная долька, а лицо запудрено, как у клоуна. Она говорила скабрезности, ни с того ни с сего разражаясь грубым смехом. И наконец, последняя, шестая, Кармен-мельничиха, – единственная из всех прилично одетая. Русоволосая, с прямым носом, с двумя большими золотыми кольцами в ушах, она смотрела такими печальными глазами, словно была, как подумала Эрминия, попавшей в плен принцессой. Нет, Эрминия не чувствовала никакой жалости к этим женщинам. Ей было жаль одной только Кармен, к которой она вскоре прониклась симпатией, оказавшейся взаимной. «Эти женщины, – думала Эрминия, – нет, они не несчастные. Кроме Кармен. Но и нельзя сказать, чтобы они были счастливыми. Хотя… есть ли вообще счастливые люди? Но они и не грешницы, как я сама. Для того чтобы быть совсем несчастными, или совсем счастливыми, или по-настоящему грешными, им не хватает самого главного – ответственности. В чем они, бедняжки, виноваты? Но зато я…» Эрминия, заставила себя немного поесть – ровно столько, чтобы хоть чуть-чуть подкрепиться. Ужин еще не кончился, но она уже встала, чтобы вернуться в спальню.