— Будьте паинькой, сходите за ней, а эта очаровательная дама опишет мне праздник, — сказала она, и Арчер поднялся, словно во сне.
За полтора года, прошедших с его последней встречи с графиней Оленской, он не раз слышал ее имя и даже знал о главных событиях ее жизни. Ему было известно, что она провела прошлое лето в Ньюпорте, где постоянно вращалась в свете, но осенью внезапно сдала «изумительный домик», который Бофорт с таким трудом для нее отыскал, и решила обосноваться в Вашингтоне. Зимою он слышал, что она (как всегда говорят обо всех хорошеньких женщинах в Вашингтоне) блистала в «изысканном дипломатическом обществе», которое должно было восполнить недостаток внимания к светским развлечениям со стороны правительства. Он выслушивал эти рассказы и всевозможные противоречивые мнения о ее внешности, о ее разговорах и мнениях, о ее друзьях с отчужденностью, с какой слушают воспоминания о ком-то давно умершем, и лишь в ту минуту, когда Медора неожиданно произнесла ее имя на состязании лучников, Эллен Оленская вновь для него ожила. Глупый лепет маркизы пробудил в его воображении картину маленькой, освещенной огнем камина гостиной и стук колес возвращавшейся по пустынной улице кареты.
Дорожка, ведущая к берегу, спускалась с крутого склона, на котором прилепился дом, к обсаженной плакучими ивами тропинке над водой. Сквозь листву проглядывал маяк Лайм-Рок с белой башней и крошечным домиком, в котором прославленная смотрительница Ида Льюис доживала свои последние годы. Дальше виднелся плоский берег Козьего острова[153] с уродливыми трубами расположенной там государственной фабрики, а еще дальше мерцающая золотом бухта уходила на север к поросшему карликовым дубом острову Прюденс и к берегам Конаникета,[154] которые едва угадывались в предзакатной дымке.
Осененная ивами тропинка вела на узкие деревянные мостки с беседкой в виде пагоды, а в пагоде, прислонясь к перилам, стояла спиной к берегу какая-то дама. Арчер остановился, словно пробудившись ото сна. Этот призрак прошлого был мечтой, а в домике на высоком склоне его ждала реальная действительность — запряженная пони коляска миссис Велланд у крыльца; Мэй. сидящая под бесстыдными олимпийцами в жарком сиянии тайных надежд; дача Велландов на дальнем конце Бельвю-авеню и, наконец, мистер Велланд, который уже переоделся к обеду и с часами в руке шагал взад-вперед по гостиной, одержимый нетерпением человека, страдающего диспепсией, — ведь это был один из тех домов, где всегда точно знают, что происходит в каждый данный час.
«Кто я такой? Зять…» — подумал Арчер.
Фигура на конце мостков не шевелилась. Молодой человек долго стоял на середине склона, глядя на бухту, по которой сновали парусные лодки, прогулочные яхты, рыболовные суда и шумные буксиры, тянущие черные баржи с углем. Дама в беседке, казалось, тоже была поглощена этим зрелищем. За серыми бастионами Форт-Адамса[155] тысячью огненных осколков сверкал запоздалый закат, и его пламя вдруг окрасило парус одномачтовой лодки, выходившей из пролива между берегом и Лайм-Роком. Глядя на эту картину, Арчер вспомнил сцену из «Шогрэна» и Монтегю, подносящего к губам ленту Ады Диас, которая даже не знала, что он в комнате.
«Она не знает… не догадывается. Неужели я бы тоже не почувствовал, если б она подошла ко мне сзади? — подумал он и вдруг сказал себе: — Если она не оглянется до тех пор, пока этот парус пройдет маяк Лайм-Рока, я вернусь обратно».
Лодка медленно скользила по волнам отлива. Она приблизилась к Лайм-Року, заслонила домик Иды Льюис и прошла мимо башни, в которой висел сигнальный фонарь. Арчер дождался минуты, когда между последней скалой острова и кормою лодки засверкала широкая полоса воды, но фигура в беседке так и не шелохнулась. Он повернулся и зашагал вверх по склону.
— Как жаль, что ты не нашел Эллен, я бы с удовольствием с нею повидалась, — сказала Мэй, когда они в вечерних сумерках ехали домой. — Но, может быть, ей все равно, ведь она так изменилась…
— Изменилась? — безразличным голосом повторил Арчер, не сводя глаз с пони, которые беспрестанно прядали ушами.
— Я хочу сказать, что она равнодушна к друзьям, покинула Нью-Йорк, свой дом и проводит время в обществе таких странных людей. Подумай, как ей, наверное, ужасно неуютно у Бленкеров! Она говорит, что удерживает Медору от глупостей — мешает ей выйти замуж за скверного человека. Но мне иногда кажется, что с нами ей всегда было скучно.
Арчер ничего не ответил, и она с жесткой ноткой, какой он прежде никогда не замечал в ее чистом, искреннем голосе, продолжала:
— Мне все-таки кажется, что она была бы гораздо счастливее с мужем…
— О, sancla simplicitas,[156] — со смехом воскликнул Арчер и в ответ на удивленный взгляд жены добавил — Я еще ни разу не слышал от тебя таких жестоких слов.
— Жестоких?
— Да. Говорят, будто смотреть, как корчатся грешники, — любимое занятие ангелов, но даже и они едва ли считают, что люди гораздо счастливее в аду.
— В таком случае остается пожалеть, что она вышла замуж за границей, — проговорила Мэй тем безмятежным тоном, с каким ее мать всегда отзывалась на причуды мистера Велланда, и Арчер почувствовал, что его мягко перевели в разряд неразумных мужей.
Они свернули с Вельвю-авеню и через ворота, закругленные столбы которых были увенчаны чугунными фонарями, въехали во владения Велландов. В окнах виллы уже горел свет, и, когда коляска остановилась, Арчер увидел тестя — точь-в-точь как он себе представлял, тот шагал взад и вперед по гостиной с часами в руке и со страдальческим выражением, которое, как он давно убедился, было гораздо действеннее гнева.
Войдя вслед за женою в переднюю, молодой человек вдруг ощутил, что его настроение каким-то непонятным образом круто изменилось. В роскошной обстановке велландовского дома, в густой велландовской атмосфере, насыщенной мелочными предписаниями и запретами, было нечто, всегда действовавшее на него как наркотик. Толстые ковры, внимательные слуги, вечно напоминающее о ходе времени тиканье вымуштрованных часов, вечно обновляемая стопка визитных карточек и приглашений на столике в передней, длинная цепь тиранических пустяков, связывающих один час со следующим и каждого члена семьи со всеми остальными — от всего этого любое менее упорядоченное и благополучное существование начинало казаться опасным и нереальным. Но теперь нереальным и бессмысленным стал велландовский дом и жизнь, которую он должен в нем вести, а коротенькая сценка на берегу, когда он в нерешительности стоял на середине склона, была ему близка, как кровь, текущая в его жилах.
Всю ночь, лежа без сна рядом с Мэй в большой, обтянутой ситцем спальне, он смотрел, как по ковру медленно движется косой луч лунного света, и думал об Эллен Оленской, которую рысаки Бофорта везут домой по мерцающим берегам залива.
— Прием в честь Бленкеров? Бленкеров?
Мистер Велланд отложил нож и вилку и с тревогой и недоверием посмотрел через стол на Жену, между тем как она, надев очки в золотой оправе, током актрисы классической комедии читала вслух:
— «Профессор и миссис Эмерсон Силлертон просят мистера и миссис Велланд почтить своим присутствием прием в честь миссис Бленкер и ее дочерей 25 августа ровно в три часа пополудни в Клубе „Вечера по средам“.
Ред Гейблз, Кэтрин-стрит. R. S. V. Р.»[157]
— Милосердный боже! — простонал мистер Велланд, словно чудовищная нелепость этого послания со всей очевидностью раскрылась ему лишь после того, как его прочитали дважды.
— Бедняжка Эми Силлертон — никогда нельзя предугадать, что ее муж еще измыслит, — вздохнула миссис Велланд. — Он, наверное, только что открыл Бленкеров.
Профессор Эмерсон Силлертон был шипом в боку ньюпортского общества, и шипом, который нельзя было вытащить, ибо он вырос на почтенном и почитаемом фамильном древе. Он, как говорится, «родился в рубашке». Отец его был дядей Силлертона Джексона, мать — урожденной Пеннилоу из Бостона; обе семьи обладали значительным состоянием и положением в обществе и как нельзя лучше подходили друг к другу. Ничто — неоднократно говаривала миссис Велланд, — ничто на свете не вынуждало Эмерсона Джексона сделаться археологом или профессором каких-либо иных наук, равно как и жить в Ньюпорте зимой или совершать все его остальные революционные поступки, и, уж во всяком случае, если он решил порвать с традициями и бросить вызов обществу, ему незачем было жениться на бедняжке Эми Дэгонет, которая имела право рассчитывать на «нечто совершенно иное», а также была достаточно богата, чтобы держать свой собственный выезд.
Никто из кружка Минготтов не мог понять, почему Эми так безропотно терпела эксцентричные выходки мужа, который вечно собирал в доме длинноволосых мужчин и коротко стриженных женщин и возил жену исследовать гробницы на Юкатане,[158] вместо того чтобы ездить с нею в Париж или в Италию. Но, как бы то ни было, они упорствовали в своих пристрастиях и явно не понимали, что отличаются от всех остальных, а раз в год, когда у них в саду устраивались унылые приемы, все жители Утесов из уважения к Силлертонам, Пеннилоу и Дэгонетам вынуждены были бросать жребий и чуть ли не насильно отправлять к ним кого-либо из членов семьи.
