Еще днем, успокоив разволновавшуюся Маргарет, Генри провел ее по своим владениям и объяснил назначение и размеры различных комнат, вкратце изложив историю маленькой усадьбы.
— К моему величайшему сожалению, — повествовал он, — сюда не были вложены деньги лет пятьдесят назад. Тогда земли здесь было больше в четыре или пять раз — по меньшей мере акров тридцать. Из нее можно было бы что-то сделать — разбить небольшой парк или, на худой конец, проложить аллеи, обсадив их кустарником, и перенести дом подальше от дороги. Какой прок заниматься этим теперь? Ничего не осталось, кроме луга, да и тот был заложен-перезаложен, когда мне пришлось разбираться с имением. Да и дом, кстати, тоже. О, все оказалось не так просто.
Слушая его, Маргарет видела двух женщин — одну постарше, другую помоложе, — которые смотрели, как тает их наследство. Она видела, как они приветствовали в Генри спасителя.
— Все дело в плохом управлении. Да и вообще дни маленьких ферм сочтены. Они не окупаются — если только не заниматься интенсивной обработкой земли. Небольшие участки, стремление назад к земле — ох эта мне филантропическая демагогия! Считай, что это правило: ничто не приносит дохода, если масштаб невелик. Большая часть земли, которую ты видишь (они стояли у окна второго этажа, единственного, что выходило на запад), принадлежит людям из «Парка» — они сделали неплохие деньги на добыче меди, молодцы! Ферма Эйвери, так называемая «общинная земля Сиша», вон там, где, видишь, стоит сломанный дуб, — их всех прибрали к рукам, и это имение тоже было на грани.
Но Генри спас его, без утонченных чувств, без особых озарений, но спас, и за это она его любила.
— Когда у меня появилось больше возможностей, я сделал все, что мог: продал двух с половиной коров и шелудивого пони, отжившие свой век инструменты, снес ненужные дворовые постройки, осушил участок, проредил не знаю сколько кустов калины, вырубил старые деревья. В самом доме кухню превратил в холл, а маслодельню — в кухню. Гараж и остальное построили позже. Но все равно заметно, что это бывшая ферма. Однако она едва ли привлечет кого-нибудь из твоих эстетствующих друзей.
Да, не привлечет. И если Генри не вполне понимал дух этого места, то эстетствующие друзья поняли бы еще меньше: оно было английское, и шершавый вяз, который Маргарет видела из окна, был английским деревом. Не было сказано никаких слов, которые подготовили бы ее к пониманию особой значимости этого вяза. Он не был похож ни на воина, ни на возлюбленного, ни на бога — в этих ролях англичанам никогда не удавалось преуспеть. Он был товарищем, который склонился над домом с накопившейся в корнях силой и умением рисковать, но также и с нежностью в тянущихся все выше пальцах, и его мощный ствол, который не обхватили бы и десять человек, в конце концов стал призрачным, и ей показалось, что бледные цветущие сережки сами по себе парят в воздухе. Вяз был товарищем. Дом и дерево вышли за грань уподобления человеческому полу. Маргарет думала о них сейчас, и ей еще предстояло думать о них в Лондоне многими ветреными ночами и днями, но сравнение с мужчиной или женщиной неизменно преуменьшало значимость возникающей картины. И все же дом и дерево оставались в пределах человеческого восприятия. Они говорили ей не о вечном, а о надежде, которую обретаешь на этом свете. Стоя в доме и глядя на дерево, Маргарет постигала истинные человеческие взаимоотношения.
Еще один штрих, и рассказ о событиях этого дня будет завершен. На минутку они заглянули в сад, и, к удивлению мистера Уилкокса, Маргарет оказалась права. Зубы, кабаньи зубы, торчали из коры шершавого вяза — их белые кончики.
— Потрясающе! — воскликнул Генри. — Кто тебе про них рассказал?
— Это было однажды зимой в Лондоне, — ответила Маргарет, ибо тоже избегала упоминания имени миссис Уилкокс.
Иви узнала о помолвке отца, когда участвовала в теннисном турнире, и вся игра пошла прахом. То, что она выйдет замуж и покинет родителя, казалось делом совершенно естественным, а вот то, что он, оставшись в одиночестве, сделает то же самое, было уже предательством. К тому же Чарльз и Долли уверяли, что в произошедшем была целиком ее вина. «Но мне даже в голову не могло прийти такое, — ворчала она. — Папа иногда брал меня с собой, когда заходил к ним в гости, а однажды попросил пригласить ее к Симпсону. Я никак не могла ожидать ничего подобного». Кроме того, поступок отца был оскорбителен по отношению к памяти матери — в этом все проявили единодушие, и Иви решила «в знак протеста» вернуть ему кружева и украшения миссис Уилкокс. Против чего именно был направлен такой протест, она не очень ясно себе представляла, но поскольку Иви было всего лишь восемнадцать, идея отречения ей нравилась, тем более что ни кружево, ни украшения ее не привлекали. Долли предложила, чтобы Иви и дядя Перси сделали вид, что они расторгают помолвку, и тогда, возможно, мистер Уилкокс поссорится с мисс Шлегель и разорвет свою. А еще можно было вызвать телеграммой Пола. Но тут Чарльз велел им не болтать чепуху. В результате Иви решила выйти замуж как можно скорее — нечего давать повода этим сестрам Шлегель глазеть на нее в доме отца. Таким образом, дата свадьбы была перенесена с сентября на август, и Иви, в восторге от полученных подарков, обрела вполне радостное расположение духа.
Маргарет поняла, что от нее ожидается участие в торжестве, причем участие весьма активное. Это такая замечательная возможность лучше узнать все семейство, сказал Генри. Будет сэр Джеймс Биддер, все Кахиллы и Фасселлы, да еще его невестка, миссис Уоррингтон-Уилкокс, к счастью, вернулась из кругосветного путешествия. Маргарет любила Генри, но его близкие… она не знала, понравятся ли они ей. Он не владел даром окружать себя приятными знакомыми — будучи человеком с недюжинными способностями и добродетелями, он совершенно не умел выбирать друзей. В этом деле у него не было никакого основополагающего принципа, кроме разве что отдавать предпочтение посредственностям. Его нисколько не смущало, что он столь легкомысленно решает такую важную жизненную проблему, и поэтому если инвестиции он делал удачно, то с друзьями все получалось наоборот. Генри говорил ей: «О, такой-то и такой-то — замечательный человек, просто великолепный», — а потом, при встрече, Маргарет обнаруживала, что его знакомец или грубиян, или зануда. Она поняла бы, если бы Генри испытывал к нему симпатию, потому что симпатия все объяснила бы. Но Генри, похоже, вообще не испытывал никаких чувств. «Просто великолепный» человек мог в любой момент оказаться «парнем, в котором никогда не было проку, а уж тем более теперь», и от него с радостью отделывались. Маргарет сама вела себя так, когда училась в школе. Однако теперь она никогда не забывала тех, кто был ей когда-то дорог. Не прерывала с ними связь, хотя связь эта могла оставить горькие воспоминания, и надеялась, что Генри когда-нибудь станет вести себя так же.
Иви не хотела, чтобы свадьба состоялась на Дьюси-стрит. Церемония ей виделась где-нибудь за городом; к тому же в Лондоне в это время никого не будет, поэтому она привезла свой багаж на несколько недель в Онитон-Грейндж, а имена вступающих в брак были, как полагается, оглашены в местной приходской церкви. На несколько дней городок, дремавший среди красноватых холмов, встрепенулся, разбуженный бряцанием нашей цивилизации, и потянулся к дороге, по которой должен был проехать автомобильный кортеж новобрачных. Онитон открыл мистер Уилкокс, и, надо сказать, не очень-то гордился этим своим открытием. Усадьба располагалась неподалеку от границ Уэльса, и добраться до нее было так трудно, что, по мнению Генри, она должна была бы представлять собою нечто особенное. Разрушенный замок стоял в центре парка. Но когда вы приезжали туда, выяснялось, что заняться там, собственно, нечем. Охота плохая, рыбалка не лучше, чем в других местах, да и пейзаж, по отзывам женщин, не представлял собою ничего выдающегося. Получалось, что он приобрел имение, черт бы его побрал, не в той части Шропшира, и хотя вслух мистер Уилкокс никогда не клял свою собственность, он лишь ждал случая сбыть Онитон с рук — пусть достается кому-нибудь другому. На свадьбе Иви усадьба в последний раз предстала перед публикой. Лишь только был найден арендатор, как ее тут же, как и Говардс-Энд, обрекли на забвение.
Однако Онитону суждено было произвести сильное впечатление на Маргарет. Она смотрела на него как на свой будущий дом, и ей не терпелось сразу же познакомиться с пастором и с местным обществом и, если возможно, увидеть, как протекает здешняя жизнь. Это был рыночный город — маленький рыночный городок, какие часто встречаются в Англии, — который веками обслуживал уединенную долину и прикрывал наши походы против кельтов. Несмотря на торжественность момента, несмотря на ошеломляющее веселье, которое встретило Маргарет в зарезервированном салон-вагоне на Паддингтонском вокзале, ее чувства были обострены, и она внимательно следила за происходящим. И хотя Онитон в конце концов оказался одним из ее многочисленных фальстартов, она запомнила его навсегда, как запомнила и то, что там произошло.
