— Вы употребляете сильные выражения, сэр! — воскликнул мистер Сластигрох.
— А я и хотел, чтоб они были сильные, — сказал мистер Криспаркл. — Прощайте!
Он стремительно покинул Прибежище, но на улице вскоре перешел на свой обычный, легкий и ровный шаг и на лице его заиграла улыбка. Что сказала бы фарфоровая пастушка, думал он, усмехаясь, если бы видела, как он отделал мистера Сластигроха в этой последней маленькой схватке. Ибо мистер Криспаркл был не чужд невинного тщеславия и ему лестно было думать, что он взял верх над своим противником и основательно выколотил пыль из филантропического сюртука.
Он направился к Степл-Инну, но не к тому подъезду, где обитали П.Б.Т. и мистер Грюджиус. Много скрипучих ступенек пришлось ему преодолеть, прежде чем он добрался до мансардного помещения, где в углу виднелась дверь; он повернул ручку этой незапертой двери, вошел и остановился перед столом, за которым сидел Невил Ландлес.
Эта комната под крышей имела какой-то заброшенный вид, так же как и ее хозяин. От всего здесь веяло замкнутостью и одиночеством — и от него тоже. Косой потолок, громоздкие ржавые замки и засовы, тяжелые деревянные лари и медленно гниющие изнутри балки смутно напоминали тюрьму, — и лицо у него было бледное, осунувшееся, как у заключенного. Однако сейчас солнце проникало в низкое чердачное окно, выступавшее над черепицей кровля, а подальше, на потрескавшемся и черном от копоти парапете, ревматически подпрыгивали легковерные степл-инские воробьи, словно маленькие пернатые калеки, позабывшие свои костыли в гнездах: и где-то рядом трепетали живые листья, наполняя воздух слабым подобием музыки вместо той мошной мелодии, которую извлекает из них ветер в деревне.
Мебели в комнате было очень мало, зато книг порядочно. О том, что все эти книги были выбраны, одолжены или подарены мистером Криспарклом, легко было догадаться по дружескому взгляду, которым он их окинул, войдя в комнату.
— Как дела, Невил?
— Я не теряю даром времени, мистер Криспаркл, и усердно тружусь.
— Хотелось бы мне, чтобы глаза у вас были не такие большие и не такие блестящие, — сказал младший каноник, медля выпустить его руку из своих.
— Это они потому блестят, что вас видят, — ответил Невил. — А если бы и вы меня покинули, они живо бы потускнели.
— Ну, ну, держитесь! — подбадривающим тоном сказал младший каноник. — Не сдавайтесь, Невил!
— Если бы я умирал, мне кажется, одно ваше слово меня бы оживило; если бы мой пульс перестал биться, от вашего прикосновения он забился бы снова, — проговорил Невил. — Но я же и не сдаюсь, и работа у меня идет отлично.
Мистер Криспаркл повернул его лицом к свету.
— Немножко больше бы краски вот здесь, — сказал он, прикасаясь пальцем к собственным румяным щекам. — На солнышке надо почаще бывать.
Невил вдруг весь как-то сник.
— Нет, для этого я еще недостаточно закален, — сказал он глухо. — Может быть, после, а сейчас еще не могу. Если бы вы испытали то, что я испытал там, в Клойстергэме, когда, проходя по улице, я видел, как люди при встрече со мной отводят глаза и уступают мне дорогу, чтобы я как-нибудь ненароком их не задел и к ним не прикоснулся, вы не осуждали бы меня за то, что я не решаюсь выходить при дневном свете.
— Бедный мой! — сказал младший каноник с таким искренним сочувствием, что юноша порывисто схватил его руку. — Я никогда не осуждал вас, даже в мыслях не было. А все-таки мне хочется, чтобы вы это сделали.
— Я рад бы сделать, как вы хотите, это для меня самое сильное побуждение. Но сейчас еще не могу. Даже здесь, в этом огромном городе, в потоке незнакомых людей, я не могу поверить, что ничьи глаза не смотрят на меня с подозрением. Даже когда я, как теперь, выхожу только ночью, я чувствую себя отмеченным и заклейменным. Но тогда меня скрывает темнота, и это придает мне мужества.
Мистер Криспаркл положил руку ему на плечо и молча смотрел на него.
— Если бы я мог переменить имя, — сказал Невил, — я бы это сделал. Но, как вы правильно мне указали, этого нельзя, это было бы равносильно признанию вины. Если бы я мог уехать куда-нибудь далеко, мне, возможно, стало бы легче, но и об этом нечего думать, по той же причине. И то и другое было бы истолковано как попытка убежать и скрыться. Тяжело, конечно, быть прикованным к позорному столбу, когда ты ни в чем не виновен, но я не жалуюсь.
— И не обманывайте себя надеждой, что какое-то чудо вам поможет, Невил, — сказал мистер Криспаркл с состраданием.
— Да, сэр, я знаю. Время и общее течение событий — вот единственное, что может меня оправдать.
— И оправдает в конце концов, Невил.
— Я тоже в это верю. Только вот как бы дожить до этого дня.
Но, заметив, что уныние, которому он поддался, омрачает и младшего каноника, и, быть может, почувствовав, что широкая рука не так уже твердо и уверенно лежит у него на плече, как вначале и как соответствовало бы ее природной силе, он улыбнулся и сказал:
— Во всяком случае, для занятий условия здесь отличные, а вы знаете, мистер Криспаркл, как много мне еще надо учиться, чтобы иметь право называться образованным человеком! Не говоря уже о специальных знаниях — вы ведь посоветовали мне готовиться к трудной профессии юриста, а я, конечно, во всем буду следовать советам такого друга и помощника. Такого доброго друга и такого верного помощника!
Он снял со своего плеча руку, в которой черпал силу, и поцеловал ее. Мистер Криспаркл снова посмотрел на книги, но не таким уже сияющим взглядом, как в первый раз, когда он только вошел.
— Из вашего молчания, мистер Криспаркл, я заключаю, что этот план не встретил сочувствия у моего бывшего опекуна?
— Ваш бывший опекун, — сказал младший каноник, — просто… гм!.. просто очень неразумный человек! И никто, в ком есть хоть капля разума, не станет считаться с его сочувствием или его бесчувствием.
— Ну что ж, — устало, но не без юмора вздохнул Невил, — остается радоваться, что, при жестокой экономии, я могу все-таки жить и дожидаться того времени, когда я стану ученым и буду признан невиновным. А не то на мне, пожалуй, оправдалась бы пословица: пока трава вырастет, кобыла издохнет.
Он раскрыл одну из книг, лежавших на столе, переложенную закладками и испещренную отметками на полях, и погрузился в разбор трудных мест, а мистер Криспаркл сил рядом, объясняя, исправляя ошибки и подавая советы. Служебные обязанности младшего каноника не часто позволяли ему покидать Клойстергэм — иногда он по две и по три недели не мог вырваться в Лондон, — но и эти редкие посещения были столь же полезны, сколь драгоценны для Невила.
Покончив с текстами, которые Невил успел подготовить, оба подошли к окну и, опершись на подоконник, стали смотреть вниз, в маленький сад у дома.
— На будущей неделе, — сказал мистер Криспаркл, — кончится ваше одиночество. С вами будет преданный друг.
— А все-таки, — возразил Невил, — это совсем не место для моей сестры.
— Я этого не думаю, — сказал младший каноник. — Здесь у нее будет дело; здесь нужна ее женская сердечность, ее здравый смысл и мужество.
— Я хотел сказать, — пояснил Невил, — что обстановка здесь уж очень простая и грубая, и у сестры не будет ни подруг, ни подходящего общества.
— А вы помните только, что здесь будете вы и что у нее будет задача — вывести вас на солнышко.
Оба помолчали, потом мистер Криспаркл снова заговорил:
— Когда мы с вами беседовали в первый раз, вы сказали, что сквозь все испытания, выпавшие на долю вам обоим, ваша сестра прошла нетронутой и что она настолько же выше вас, насколько соборная башня выше труб в Доме младшего каноника. Вы помните?
— Очень хорошо помню.
— Тогда я подумал, что это у вас так, преувеличение, вызванное вашей привязанностью к сестре. Что я теперь думаю, не важно. Но вот что я хочу сказать: в том, что касается гордости, ваша сестра именно сейчас должна служить для вас примером.
— Во всем, из чего слагается благородный характер, она всегда пример для меня.
— Не спорю: но сейчас возьмем только одну эту черту. Ваша сестра научилась властвовать над своей врожденной гордостью. Она не утрачивает этой власти даже тогда, когда терпит оскорбления за свое сочувствие к вам.
Без сомнения, она тоже глубоко страдала на этих улицах, где страдали вы. Тень, падающая на вас, омрачает и ее жизнь. Но она победила свою гордость, не позволила ей стать надменностью или вызовом, и ее гордость переродилась в спокойствие, в незыблемую уверенность в вашей правоте и в конечном торжестве истины. И что же? — теперь она проходит по этим самым улицам, окруженная всеобщим уважением. Каждый день и каждый час после исчезновения Эдвина Друда она бестрепетно, лицом к лицу, встречала людскую злобу и тупость — ради вас — как гордый человек, знающий свою цель. И так будет с ней до самого конца. Иная гордость, более хилая, пожалуй, сломилась бы, не выстояла, но не такая гордость, как у вашей сестры, — гордость, которая ничего не страшится и не делает человека своим рабом.
