Появившись на литературной сцене, Вулф тотчас же вступила в жесткую полемику с современными ей писателями-реалистами – Дж. Голсуорси, А. Беннеттом и Г. Уэллсом. В своих знаменитых эссе «Современная проза» (1919) и «М-р Беннетт и миссис Браун» (1924) она критикует принцип стороннего взгляда, предполагающий, что рассказ ведется от имени всезнающего автора, который «объективно» оценивает происходящее. Возникает дистанция между автором (следовательно, и читателем) и изображаемой реальностью, включающей В себя также героя с его внутренним миром. С точки зрения Вирджинии Вулф, персонаж в романах, где правит сторонний взгляд, выглядит как набор заранее заданных свойств, которые читатель способен осмыслить рационально, но не в состоянии прочувствовать, пережить. Жизнь героя сводится к его биографии, а она превращается в основу сюжета. Но жизнь – это не только события, происходящие с человеком. Она шире и вбирает в себя мысли, переживания, несовершенные поступки, нереализованные и незасвидетельствованные возможности. Все это присутствовало в романах реалистов, но не работало, а оставалось незамеченным где-то на периферии. Ошибка реалистов заключалась в том, что позиция «стороннего наблюдателя» заставляла их следовать традиционным повествовательным формам, и в частности вводить связный (иногда чрезвычайно увлекательный!) сюжет.
Увы! Читатель любит книги с сюжетом. Они как-то привычнее. И не будем строить иллюзий. Читая любой роман XIX в., мы увлечены в первую очередь сюжетными коллизиями и раздраженно пропускаем абзацы, перелистываем страницы, где раскрывается внутренний мир героя. Нам не терпится узнать, что будет дальше, а остальное закономерно отодвигается на второй план. Таким образом, человек сводится к абстрактной схеме сюжета. Авторы вовсе не хотели, чтобы мы их так читали, но они нас спровоцировали…
Поэтому Вирджиния Вулф и обвиняла писателей-реалистов в недостаточной реалистичности. Жизнь в своей первозданности, непредсказуемости и изменчивости изгнана из их произведений. Она выглядит отмеренной, рассчитанной, логически выверенной. Вместо правдивого изображения действительности и человека реалисты предлагали читателю, по ее мнению, какие-то псевдообъективные, абстрактные схемы. Мир реалистического романа казался ей абсолютно неправдоподобным или, как сейчас модно выражаться, виртуальным.
В своих произведениях, предшествовавших «Орландо», например в «Миссис Дэллоуэй», Вирджиния Вулф отказывается от метода стороннего описания. Она заставляет читателя увидеть мир глазами своего персонажа. События, факты, явления действительности говорят не столько о себе, сколько о том, кто их воспринимает. Они становятся содержанием впечатлений, противоречивых и все время меняющихся. Таким образом, реальность предстает субъективно окрашенной, индивидуальной, а жизнь оказывается не статичной, как у реалистов, а изменчивой, зыбкой, движущейся. Этот метод усиливает реалистичность художественной действительности. Иллюзия виртуальности, неправдоподобия пропадает. Мы внутри изображаемого мира, а не вне его. С внешней биографии персонажа мы (на это, по крайней мере, надеется Вулф) переключаем внимание на внутреннюю жизнь.
Английская публика была вправе ожидать, что в очередном произведении Вирджиния Вулф продолжит совершенствовать свой метод. В романах, последовавших за «Орландо», так оно и произошло. Но в самом «Орландо» писательница как будто бы противоречит собственным принципам. Нас не пытаются убедить в истинности происходящего в романе. Поразительно! Но Вирджиния Вулф, еще недавно отчитывавшая зубров английской прозы, как школьников, за то, что они недостаточно правдивы, в «Орландо» полностью разрушает у читателя иллюзию реальности описываемых ею событий. Она намеренно подчеркивает, что перед нами не живые люди, а вымышленные персонажи и не действительность, изменчивая и неповторимая, как в романе «Миссис Дэллоуэй», а фиктивное пространство художественного текста. При этом происходит разделение сознания автора на того, кто пишет роман о судьбе Орландо, и на того, кто наблюдает за этим процессом. Объектом внимания, как мы видим, здесь становится не только материал, но и сам художественный процесс. Вирджиния Вулф выступает в роли интерпретатора романа, причем ее интерпретация включена в само произведение. Повествователь (его не надо путать с самой писательницей) поминутно останавливает свой рассказ, словно переводя дух. Он не прочь поболтать с читателем, будто завзятый критик, и объяснить ему, по каким правилам он работает. Вулф препарирует свой текст, показывает нам, как он сделан. Ее внимание сосредоточено на творческом процессе. Иногда сам материал отступает на второй план и не интересует автора, как, например, в четвертой главе романа: «А покамест она едет, мы воспользуемся случаем (поскольку пейзаж за окном – обыкновенный английский пейзаж, не нуждающийся в описаниях) и привлечем более подробное внимание читателя к нескольким нашим заметам, оброненным там и сям по ходу рассказа».
Словом, в качестве предмета изображения в «Орландо» на первый план выходит процесс сочинения художественного произведения. Но какого типа произведения? Который больше всего не устраивал Вулф, а именно романа-биографии. В предыдущих произведениях писательница просто игнорировала приемы биографического повествования. Теперь она включает их в свой текст и иронически обыгрывает, обнажая их условность. В «Орландо» нам рассказывается о том, как пишется биографический роман, вернее, как повествователю не удается его написать. Механизмы и способы создания такого романа совершенно не работают. С их помощью невозможно рассказать о жизни и личности человека, о чем нам сообщает рассказчик уже в самом начале повествования: «Стоит нам взглянуть на этот лоб и в эти глаза – и мы вынуждены будем признать тысячи неприятных вещей, мимо которых обязан скользить всякий уважающий себя биограф». У Вулф приемы биографической прозы парадоксальным образом не работают там, где они как раз могли бы работать. Например, о константинопольском периоде жизни Орландо нам почти ничего не рассказывается, хотя нас уведомляют, что он был чрезвычайно насыщен событиями, – и только! Любой биограф (и мы вправе этого ожидать) забросал бы нас десятками авантюрных историй. Но Вирджиния Вулф обманывает ожидание читателя. Факты, события оказываются отнюдь не главным материалом, не обязательным для изложения. Их наличие никак не приблизит нас к пониманию героя.
Препарирование и разрушение биографического метода, обнажение его фиктивности осуществляется в романе самыми разными способами. Прежде всего, биография всегда претендует на правдивость, и это входит в противоречие с фантастическим сюжетом, который становится в романе ее основой. Мы ведь никогда не поверим, что человек может жить триста лет да еще во сне сменить мужской пол на женский.
Кроме того, в тексте то и дело возникают ошибки и нарочито неуклюжие попытки мистифицировать читателя, на которые Вирджиния Вулф сама нам указывает. Повествователь приписывает поступки одних исторических персонажей другим, постоянно искажает самые известные исторические факты. Наконец, забавнее всего выглядят совпадения. Вспомним, как в четвертой главе романа, вернувшись на родину, Орландо смотрит в окно лондонской кофейни и – надо же! – видит там известных английских литераторов (сразу всех вместе!), чьи имена уже стали хрестоматийными: Аддисона, Драйдена и Попа. К слову добавим, что Драйден скончался, когда Попу было всего 12 лет. В романе же создается впечатление, что все они приблизительно одного возраста. Мало того, они еще изъясняются цитатами из собственных сочинений! В этом есть что-то до боли нам знакомое. Вспомним старые советские фильмы о наших великих соотечественниках, писателях или ученых прошлого. Белинский, Гоголь, Некрасов, Тургенев вдруг разом оказываются в одной комнате и с тревогой обсуждают судьбу, к примеру, Лермонтова, перемежая фразы из собственных сочинений с дурацкими цитатами из вузовского учебника по русской литературе. В «Орландо» Вирджиния Вулф заставляет нас смеяться над подобными приемами биографий. Она утрирует их, доводит до абсурда, вскрывая их фиктивность и условность.
Методы биографической прозы перестают работать в романе «Орландо» еще и потому, что они сочетаются здесь с импрессионистической техникой предыдущих произведений Вирджинии Вулф. О ней уже шла речь выше, и я не буду повторяться. После первых страниц нам может показаться, что Вулф противопоставляет один способ повествования (свой любимый) другому (стороннему наблюдению). Читатель видит импрессионистические зарисовки, воспринимает реальность глазами Орландо, а о биографии узнает, что она никуда не годится. Но что-то все-таки отличает «Орландо» от «Миссис Дэллоуэй». Даже самое внимательное прочтение романа не дает нам ощутить, что мы погрузились в реальный изменчивый мир, с которым мы соприкоснулись в «Миссис Дэллоуэй». Все дело в том, что Вирджиния Вулф, обыгрывая приемы биографической прозы, точно так же вскрывает и обнажает свой собственный импрессионистический метод. Отчасти писательница иронизирует над собой, дистанцируясь от свойственной ей художественной манеры. В середине второй главы она ее даже не столько применяет, сколько интерпретирует, рассказывая читателю, словно критик или философ, об относительности восприятия времени и пространства. Вулф утрирует приемы импрессионистической прозы.
