Ах, она боится меня! Меня, который, как собака, покорно распластался у ее ног, который готов валяться в грязи и целовать ее белые чулки, который остриг свою львиную гриву и теперь носит челку, словно лошадь, который стал подкручивать усы и расстегивать ворот рубахи только для того, чтобы походить на ее возможных любовников!
Ее страх внушил мне еще больший страх и оживил во мне все подозрения!
У этой женщины, видимо, есть любовник, с которым она не хочет расстаться, либо она боится дня своего суда! – решаю я про себя, но ей ничего не говорю.
После долгих ссор она все-таки вытянула у меня обещание вернуться не позже чем через год.
И представьте себе, я дал ей это обещание!
Я вновь обрел волю к жизни, и я смог завершить работу над книгой стихов, которая должна была выйти зимой, после моего отъезда. А в разгаре лета, поскольку ко мне вернулись силы, я снова запел, прославляя мою любимую, чья синяя вуаль на соломенной шляпе в день нашей первой встречи стала для меня флагом, который я подымаю на мачту, отправляясь в дальнее плавание по бушующему морю.
Вечером, в присутствии друга, я прочел это стихотворение. Мария слушала в благоговейном молчании, а когда я кончил читать, она зарыдала, поднялась и поцеловала меня в лоб.
Комедиантка, что с нее взять! Она обманула моего друга, который, этакий идиот, с того дня стал считать меня безумным ревнивцем, безжалостно терзающим любящую его жену.
– Она любит тебя, старина! – уверял меня этот молодой человек, который, представьте, четыре года спустя вспомнил эту сцену как одно из самых веских доказательств верности моей жены.
– В эту минуту она была искренна, клянусь тебе! – повторял он в тот вечер.
– Конечно искренна, но только в своих угрызениях совести. Это верно! Как не испытать их, когда видишь любовь настолько слепую, что она готова воспеть проститутку, как мадонну! Конечно искренна, мой юный друг.
Тем временем мне удалось очистить дом от всевозможных подруг. Последняя подруга, красавица, исчезла вместе с моим лучшим другом, крупным ученым, участником экспедиции «Беги» [28], который вернулся с четырьмя орденами и обеспеченным будущим. Эта приблудная красавица, оказавшись буквально на улице, бесплатно жила в моем доме и просто прилипла к бедному парню, в течение года жившему холостяком, и в конце концов соблазнила его темной ночью в карете, которую они заказали, чтобы куда-то ехать, а потом заставила жениться, устроив скандал у знакомых, где они вместе были в гостях. Как только наша красавица почувствовала почву под ногами, она тут же сорвала с себя маску и в одном доме, изрядно выпив, во всеуслышанье заявила, в присутствии большого общества, что Мария – существо аморальное. Один из моих друзей был на том обеде и счел себя обязанным передать нам эти слова. Мария, нисколько не смутившись, заверила меня, что этого просто не могло быть, но все же я отказал от дома ее подруге, хотя тем самым и лишил себя верного друга.
Я не хотел разбираться во всех этих историях, но жестокое слово «аморальная», произнесенное именно этой особой, вонзило еще одну острую иглу в мою и без того кровоточащую плоть. В дальнейшем из того же нечистого источника я получил еще много сигналов, указывающих, правда в самом общем виде, на дурное поведение моей жены во время ее пребывания в Финляндии, и это не могло не прибавить к моим старым подозрениям новые. А если все это сопоставить с выкидышем, рассуждениями по поводу судьбы и несдержанностью в любовных утехах, которой она прежде опасалась, то становилось ясно, что у меня был только один выход – бежать, и в этом своем решении я все больше утверждался.
Мария, сообразив, что можно жить припеваючи под крылышком больного поэта, решает играть роль сестры милосердия, сиделки, а в крайнем случае и надсмотрщицы за сумасшедшим. Она украсила себя ореолом святой и действовала при этом у меня за спиной так усердно, что, как я потом узнал, даже одалживала у моих друзей деньги от моего имени. В то же самое время у нас из дома стала исчезать ценная мебель, которую она свозила к своей подруге № 1 для продажи.
Я насторожился и впервые задал себе тревожный вопрос: «Нет ли у Марии каких-то тайных расходов, раз мы так невероятно много тратим на хозяйство и она то и дело предпринимает непонятные мне негоции. И если это так, то что это за расходы?»
Я зарабатывал уже не меньше, чем министр, больше, чем генерал, и все равно нужда, как репей, липла к моим ногам. А ведь жили мы очень скромно. Ели не лучше любого мелкого буржуа, все было всегда плохо приготовлено, а часто подавали даже не очень свежую пищу. Пили мы то, что пьют в любой рабочей семье – пиво и водку, а если коньяк, то самого низкого качества, и друзья даже посмеивались над нами за это. Я курил только трубку и ничего не тратил на развлечения, не считая редких кутежей для разрядки.
Как-то раз, окончательно потеряв терпение, я позволил себе спросить у одной дамы, сведущей в этих вопросах, не считает ли она, что у нас уходит слишком много денег на хозяйство. Услышав огромную цифру, которую я ей назвал, дама рассмеялась мне в лицо, воскликнув, что считает это просто безумием.
Выходит, есть все основания предположить, что речь идет о каких-то особых и тайных расходах. Но каких? Родственники, тетки, подруги или любовники, свидания с которыми стоят ей так дорого? Кто скажет правду обманутому мужу, когда все вокруг, уж сам не знаю по каким причинам, почему-то оказываются сообщниками вероломной жены!
После бесконечных приготовлений настал, наконец, день отъезда. Но тут возникла новая трудность, которую я, впрочем, ожидал и которая стоила множества сцен и потоков слез. Собака, причинявшая мне столько огорчений главным образом тем, что забота о ней шла исключительно за счет наших детей, все еще таскала ноги. Но вот пришло время, когда этот пес, идол Марии и мой злой гений, теперь уже очень старый, вонючий и грязный пес, должен был, к моей великой радости, уйти из жизни. Я полагаю, что Мария уже сама жаждала его кончины, но, зная, что это будет подарком для меня, все оттягивала исполнение приговора. Одна мысль, что она может доставить мне хоть какое-нибудь удовольствие, была ей невыносима, поэтому она с большой находчивостью придумывала целую серию нравственных пыток, чтобы я заплатил дорогою ценой за эту невинную радость.
Мария устроила для пса прощальный пир, во время которого разыграла воистину душераздирающую сцену, и повезла его в город на казнь. Мне же, поскольку я был слабого здоровья, подали на ужин несколько костей от той курицы, которую она велела зарезать для угощения своего любимца. Ее не было двое суток. Потом она очень сухо сообщила о своем приезде, словно обращалась к палачу. Опьянев от счастья после шести лет мук, вздохнув наконец, я побежал на берег, чтобы встретить ее. Она посмотрела на меня, как смотрят на отравителя, полными слез глазами и отвернулась, когда я хотел ее поцеловать. Прижимая к груди какой-то странный сверток, она траурным шагом направилась к дому. В свертке был труп собаки. И я должен был заняться похоронами. Один рабочий сколачивал гробик, двое копали могилку. Стоя в стороне, я наблюдал за похоронами убиенного. Весьма поучительное зрелище. Мария вознесла молитву богу и за жертву и за убийцу, люди вокруг смеялись. На могилке водрузили крест. Так крест спасителя спас наконец меня от чудовища, самого по себе, может быть, ни в чем не повинного, но ужасного, как воплощение всей злобы женщины, которая из трусости не смеет мучить человека в открытую.
После нескольких дней глупого траура (она так ни разу меня и не поцеловала, ибо не намерена была целовать убийцу), мы уехали в Париж!
Я выбрал Париж конечной целью нашего путешествия, чтобы встретиться со своими старинными друзьями, которые издавна привыкли к моим эксцентрическим выходкам, знали о всех моих еще невнятных замыслах, не раз были свидетелями моих умственных взлетов, дерзаний, парадоксов и именно поэтому лучше других могли судить о душевном состоянии своего поэта. Кроме того, в Париже проживали в то время самые знаменитые скандинавские писатели, и я рассчитывал, что они не допустят, чтобы Мария осуществила свои преступные намерения и заточила бы меня в нервную клинику.
На протяжении всего нашего путешествия Мария вспыхивала по любому поводу и, если рядом не было симпатизирующих мне людей, обращалась со мной как с последним из негодяев. Вид у нее был все время озабоченный, взгляд рассеянный, ко всему равнодушный. На ночь мы останавливались в гостиницах, и я всегда гулял с ней, чтобы показать новый город, но ничто не вызывало у нее интереса, она ровно ничего не видела и не слышала, что я ей говорил. Мое внимание и предупредительность лишь тяготили ее, она тосковала. О чем? О чужой стране, где она столько страдала и где не оставила ни одного друга? Разве что любовника?
