это расчета двести двадцать три рубля?
— В эту сумму обойдется, — говорит он мне довольно хладнокровно, — пивная лавка с бильярдом.
— Какая пивная? Какой бильярд?
— Я нашел дело, — говорит он, — я открою пивную с бильярдом. Асна будет продавать пиво, а я буду следить за игрой на бильярде. Это может, — говорит он, — приносить приличный доход.
— Хорошенькое занятие ты себе нашел! — говорю я моему новоиспеченному дельцу. — Тебе действительно подходят такие дела: пивная и бильярд!
— Наплевать! — говорит он. — Лишь бы никого не обездолить. Сухой коркой питаться, только чужого не брать…
Как вам нравится этот Даниельчик? Он читает мне мораль!
— На здоровье, — говорю. — Продавайте себе пиво и играйте себе на бильярде. При чем же здесь я?
— Это касается вас потому, что вы должны дать денег, двести двадцать три рубля.
— Что значит я должен дать? Из каких это денег, например?
— Из денег моего отца, — отвечает он, не моргнув.
В эту минуту мне хотелось схватить его за шиворот и выбросить вон ко всем чертям! Но тут я рассудил: с кем это буду я связываться, руки пачкать? Ну его к черту, где мое не пропадало!
— Скажи мне, Даниельчик, — обращаюсь я к нему, — знаешь ли ты по крайней мере, сколько денег оставил твой отец?
— Нет, — говорит он, — зачем мне это знать? Я с этим могу подождать до будущего года, когда мне, бог даст, исполнится двадцать один год и я стану совершеннолетним. Тогда я у вас попрошу отчета… Пока что дайте мне двести двадцать три рубля. Мне нужно идти.
От этих речей у меня в глазах потемнело. Почему? Не потому, что я, упаси бог, боюсь кого–нибудь. Чего же мне бояться? Мало я на них потратился? Шутка сказать — содержать столько времени несчастную вдову с пятью детьми, всех обеспечить, всех устроить, и то, и се, и тому подобное… А этот молокосос собирается просить у меня отчет!
Короче — я вынул двести двадцать три рубля и отдал ему, и только бога молил, чтоб на этом кончилось. И действительно, некоторое время я не видел его. Но вот прихожу я однажды домой, — ага, голубчик мой тут! Сердце у меня упало. Но показать, что я встревожен его приходом, не хочу. Прикидываюсь простачком и обращаюсь к нему:
— Вот гость! Почему это тебя, Даниельчик, не видно? Как твое здоровье? Как идут твои «дела»?
— Здоровье, — говорит, — наплевать, а дела неважные.
«Поздравляю, — думаю я себе. — Это снова пахнет деньгами».
— А именно? Что случилось? Плохо идет торговля, нет денег?
— Что деньги? Кто говорит о деньгах? Деньги — наплевать. У меня, — говорит, — нет пивной, нет бильярда, нет жены. Она меня бросила, Асна значит. Но черт с ней, наплевать! Я уезжаю, — говорит, — в Америку. Брат давно уже зовет меня в Америку.
У меня камень с души свалился, когда я услышал, что он едет в Америку. Он вдруг показался мне таким милым, что, если б мне не стыдно было, я бросился бы его целовать…
— В Америку, — говорю я. — Правильно! Америка, говорят, свободная страна. Люди там, говорят, наживаются, богатеют. А если у кого есть там родной человек, так и совсем хорошо. Ты пришел, значит, проститься со мной? Очень мило с твоей стороны… Но не забудь хоть иногда нам весточку прислать. Все–таки свои люди, как говорится… Даниель, может быть, тебе не хватает на дорогу? Я могу тебе помочь немного.
— За этим я и пришел к вам. Мне нужно триста рублей.
— Триста рублей? Не много ли? Может быть, хватит полтораста?
— Зачем вам со мной торговаться? Разве я не знаю, что, скажи я вам четыреста, вы мне и четыреста дадите. И пятьсот тоже, и шестьсот тоже дадите. Но мне не нужны деньги. Наплевать! Мне нужно только триста целковых на дорогу.
Так говорит он мне, Даниельчик значит, и смотрит мне прямо в глаза. «Триста болячек моим врагам! — думаю я. — Если б знать хотя, что это — все, конец: он не будет больше приходить, и то, и се, и тому подобное…»
Короче — я вынул и отсчитал ему копейка в копейку триста рублей. И купил еще подарок его старшему брату — целый фунт чаю Высоцкого, тысячу хороших папирос и несколько бутылок вина «Кармел». Кроме того, жена зажарила ему утку на дорогу, положила булок и апельсинов, и пропади ты пропадом, и то, и се, и тому подобное… И мы проводили его, как родного. Распрощались, поцеловались и плакали даже, дай мне так бог счастья. Все–таки он на моих руках вырос, и славный все–таки он был парень, зачем я буду лгать. Он только немножко озорник, но сердце у него — дай мне бог такое счастье, какое у него сердце! Правду скажу, немножко я рад был, что он уехал: избавился от напасти. И немножко мне было жаль его: совсем ведь еще мальчик, на чужой стороне; бог весть куда попадет и какая еще ждет его доля… Хоть написал бы когда–нибудь. А может быть, лучше, чтоб и совсем не писал. Пусть живет себе там сто двадцать лет*, дай ему бог счастья. Поверьте, я молил бога за него, как за родного сына.
И что же? Не прошло и двух лет, с тех пор как он отправился в Америку, как вдруг однажды открывается дверь и входит кто–то, похожий на немца, в котелке — крепкий, красивый детина — и бросается меня целовать!
— В чем дело? — говорит он. — Вы меня не узнали или делаете вид, что не узнаете?
— Тьфу, черт тебя возьми! Это ты, Даниельчик? — говорю я и стараюсь улыбнуться. А в душе у меня огонь горит, и я думаю себе: «Почему ты не погиб, ко всем чертям, где–нибудь там в поезде или в море не утонул?» — Когда ты приехал, Даниельчик, и что ты тут думаешь делать?
— Приехал я сегодня утром, — говорит он. — А зачем я
