Далее и более всего ее одолевало одно сомнение, которое уже само по себе взывало к осмотрительности, из-за чего она, в ее нынешнем смятенном состоянии, чувствовала себя крайне неуютно: теперь, задним числом, она испугалась, не вела ли она себя глупо. Не присутствовал ли в ее разговорах с Байтом о Маршале этакий налет уверенности в открывающихся перед ней возможностях, этакая бурная восторженность? Не доставляло ли ей удовольствие думать, что этот оболтус Мортимер и впрямь к ней льнет, и не имела ли она на него — в мыслях — кое-какие виды, заполняя будущее картинами забавных с ним отношений? Она, конечно же, считала все это забавным, но разве таким уж невозможным, немыслимым? Немыслимым это стало теперь, и в глубине души она понимала, каков механизм происшедшей с ней перемены. Он был непростым, этот механизм, — но что есть, то есть; оболтус стал ей нестерпим именно потому, что она ожесточилась против Байта. Байт не был оболтусом, и тем досаднее, что он воздвиг между ними стену. В эту стену она и утыкалась все эти дни. И она никуда не девалась, эта стена, — Мод не могла дать себе ясный отчет почему, не могла объяснить, что же такого ее сотоварищ сделал дурного и по какой шкале он поступил дурно, очень дурно — как ни верти, она не могла через это перешагнуть, что, впрочем, лишь доказывало, как сильно она, спотыкаясь, старалась. И этим ее усилиям был принесен в жертву автор «Корисанды» — на чем мы, пожалуй, можем остановиться. Но не бедняжка Мод. Ее поражала, поражала и неизменно притягивала таинственность и двусмысленность в проявлении некоторых ее импульсов — непроглядная тьма, окружавшая их слияния, противостояния, непоследовательность, непредсказуемость. Она даже, страшно сказать, поступилась своей прямолинейностью — отличавшей ее, она чувствовала, не меньше, чем Эджвер-Род и Мейда-Вейл,[38] — и вела себя с недопустимой непоследовательностью — и это на неистовом Стрэнде, где, как ни в одном другом месте, надо под угрозой копыт и колес мгновенно решать, переходить или нет. У нее бывали минуты, когда, стоя перед витриной и не видя ее, она чувствовала, как невысказанное наваливается на нее тяжким грузом. Однажды она сказала Говарду, что ей всех жаль, и в эти минуты, волнуясь и беспокоясь за Байта, жалела его: он жил в страшном напряжении, которому не видно было конца.
Все до крайности смешалось и перепуталось — каждый обретался в своем углу, каждый со своей неразрешимой бедой. Она — в своей Килбурнии, ее приятель — где его только не носило? — везде и всюду; миссис Чёрнер, при всех своих нижних юбках и мраморных ваннах, в собственном доме на краю Парк-Лейн; а что касается Бидел-Маффета, одному Богу известно, где. И это делало всю историю совершенно непостижимой: бедняга, надо полагать, был готов прозакладывать собственную голову, если только она еще оставалась у него на плечах, чтобы найти щель, где бы он мог затаиться; он, как нетрудно догадаться, рыскал по Европе в поисках такой щели, недоступной для прессы, и где он, возможно, уже отдал Богу душу — что еще к этому времени оставалось предположить? — обретя в смерти единственную возможность не видеть, не слышать, не знать, а еще лучше, чтобы о нем не знали, не видели его и не слышали. Ну, а пока он пребывал где-то там, упокоенный единственным упокоением, в Лондоне крутился Мортимер Маршал, не ведавший ни страха, ни сомнений, ни реальной жизни и столь сильно жаждавший быть упомянутым в тех же или иных ежедневных листках, в том же или несколько меньшем масштабе, что, напрочь ослепленный этим желанием, был совершенно не в состоянии извлечь нагляднейшего урока и рвался усесться в ладью, где кормчим был остерегающий призрак. Именно эта полная слепота, кроме всего прочего, и превращала его домогательства в мрачный фарс, во что Байт не замедлил ткнуть пальцем, назвав автора «Корисанды» кандидатом на роль премьера в следующей комедии, сиречь трагедии. Но не полюбоваться этим зрелищем было просто невозможно, и Мод не отказала себе в удовольствии насладиться им до конца.
Прошло уже две недели с момента исчезновения Бидела, и тут некоторым образом повторились обстоятельства, сопровождавшие утренник, на котором давали финскую драму, — то есть повторились по части места и времени действия и кое-кого из актеров; что же до зрителей, то они, по понятным причинам, собрались в обновленном составе. Некая леди, весьма высокопоставленная, желая еще повысить свой социальный статус на ниве гласной помощи сценическому искусству, сняла театр под ряд спектаклей, предполагая, освятив их своим присутствием, привлечь как можно больше внимания к своей особе. Она не слишком в этом преуспела, и уже к третьему, много, к четвертому утреннику интерес публики сильно поубавился, и пришлось принять меры, дабы его оживить, с каковой целью было роздано такое число бесплатных билетов, что один из них достался даже нашей юной героине. Она сообщила об этом даре Байту, которого, без сомнения, билетом не обошли, и, предложив пойти в театр вместе, назначила местом встречи портик у входа. Там они и встретились, и по неспокойному выражению его лица — отдадим должное ее проницательности! — Мод сразу поняла: он что-то знает, и, прежде чем войти, задержалась и спросила его напрямик.
— Знаю об этом махровом идиоте? — Он покачал головой с добродушной улыбкой, хотя, подумалось Мод, добродушие это никого не обманывало. — Да пропади он пропадом. Мне не до него.
— Я говорю, — несколько неуверенно пояснила она, — о бедняге Бидел-Маффете.
— И я тоже. Как и все. Сейчас все только о нем и говорят. Ни о чем и ни о ком другом. Но оно как-то ускользнуло от меня — это интересное дело. Я льстил себя мыслью, что оно у меня в какой-то степени в руках, но оказалось, что это не так. Я отступаюсь. Non comprenny?[39] Кончаю с этим делом.
Она не отводила от него жесткого взгляда:
— У тебя что-то происходит?
— Да, если угодно, именно так — происходит: как человек разумный, я понимаю, мне «крышка», а ты своим тоном меня окончательно прихлопываешь. Или, если иными словами, я, может, как раз тем и вызываю интерес, а при той жизни, какую мы ведем, и в век, в который живем, с такими, как я, всегда что-то происходит — не может не происходить: от досады, отвращения, изумления ни один человек, даже очень опытный, не застрахован. Сознание, что снова продан и предан, — хочешь не хочешь, а отражается на физиономии. Вот так обстоят дела.
Он мог бы вновь и вновь, пока они курсировали в проходе, повторять это свое «так обстоят дела», что вряд ли прояснило бы ей, как обстоят ее дела. Она пребывала все там же — с ним и все же сама по себе, вслушиваясь в каждое его слово, и все его речи казались ей чрезвычайно характерными для него, хотя и крайне неуместными, но более всего ее мучило сознание, что в такой момент ею владеет лишь одна мысль — до чего же он мил, а в момент, когда он очень мягко (о любом другом она сказала бы — очень нагло) уклонялся от прямого ответа, требовалось сохранять достоинство. Кругом толпились и толкались, их теснили и прерывали, но ее более всего терзало, что, так и не найдя нужных слов, чтобы возразить ему, она тем самым уронила свое достоинство — уронила на пол, под ноги толпе, шуршащей программками и контрамарками, и, когда Байт любезно подставил ей руку в знак того, что пора кончать и возвращаться в зал, ей показалось, он предлагает ей поступиться своим достоинством — пусть его топчут.
Они отсидели в своих креслах еще два действия, не выходя в антрактах, но к концу четвертого — всего их было не менее пяти — потянулись, вслед за доброй половиной зала, на свежий воздух. Говарду захотелось курить, Мод вызвалась сопровождать его в портик, и, как только они очутились за порогом, обоим им мгновенно пришло на ум, что именно здесь, на замусоренном, запакощенном Стрэнде, сыром, но накаленном, уродливом, но красочном, до оскомины знакомом, но всегда новом, и была настоящая жизнь, в стократ более осязаемая, наглядная, возможная, чем в той пьеске, не блиставшей ни сценичностью, ни соразмерностью частей, с которой они только что сбежали. Они сразу почувствовали это различие, особенно когда с улицы на них налетел влажный ветерок, который они глубоко в себя вдохнули, получив куда большее удовольствие, чем от спектакля, и который донес до них хор голосов, нестройный и невнятный. А затем они, конечно, различили хриплые выкрики газетчиков, на этот раз не слишком надрывавшихся, и при этом привычном звуке обменялись взглядом. Ни одного продавца поблизости не было.
— Что они кричат?
— А кто их знает. Не интересуюсь, — сказал Байт, чиркая спичкой.
Но едва он успел закурить, как уединение их было нарушено. С одной стороны к ним приближалась Пресса в лице мальчишки-газетчика, вопившего во весь голос: «Победитель», «Победитель», правда, не известно, кого или чего, а с другой, в тот же момент, когда они убедились в исполнении своего желания, они также убедились в присутствии Мортимера Маршала.
