– Но ведь брак-то наш будет недействительным! – закричал Помино.
– И пусть себе будет, – ответил я. – Если он и аннулируется, то чисто формально. Я своих прав заявлять не стану, не стану и добиваться официального признания меня живым, если не буду к этому вынужден. Я вполне удовлетворюсь, если все меня увидят и узнают, что на самом-то деле я жив. Я хочу только не числиться мертвым. Поверьте, такое состояние – самая настоящая смерть. Да ты и сам это понимаешь, раз Ромильда стала твоей женой… Остальное мне безразлично! Ты открыто, на глазах У всех, женился; все знают, что она уже целый год твоя жена; пусть так и остается. Неужто ты думаешь, что кто-нибудь поинтересуется, остался ли законным ее первый брак? Все это – прошлогодний снег… Ромильда была моей женой; теперь, вот уже год, она твоя жена, мать твоего ребенка. Через месяц об этом и судачить-то перестанут. Верно я говорю, вы, дважды теща?
Вдова Пескаторе с мрачным видом хмуро кивнула головой. Но Помино, которого все сильнее разбирало беспокойство, спросил:
– А ты останешься тут, в Мираньо?
– Да, и иногда вечерком буду заходить к тебе выпить чашку кофе или стаканчик вина за ваше здоровье.
– Ну, уж это – нет! – выпалила вдова Пескаторе, вскакивая с места.
– Да он шутит!.. – заметила Ромильда, не поднимая глаз.
– Видишь, Ромильда? – обратился я к ней. – Они боятся, как бы у нас с тобой опять не началась любовь… Это было бы мило с твоей стороны! Нет, нет, не надо мучить Помино. Я хочу сказать, что, раз он не желает принимать меня в своем доме, я стану прохаживаться по улице под твоими окнами. Хорошо? И устраивать тебе дивные серенады.
Помино, бледный, дрожащий, ходил взад и вперед по комнате, бормоча:
– Это невозможно… Невозможно… – Вдруг он остановился и сказал: – Факт тот, что она, раз ты жив и находишься тут, больше не будет моей женой…
– А ты считай, что я умер! – спокойно ответил я.
Он снова принялся ходить взад и вперед:
– Теперь я не могу так считать!
– Ну и не считай! Ну посуди сам хорошенько: если со стороны Ромильды у тебя на этот счет не будет никаких неприятностей, то от кого еще тебе их ждать? Пусть скажет Ромильда… Ну же, Ромильда, говори, кто из нас лучше: он или я?
– Но я имею в виду – перед лицом закона! Перед лицом закона! – закричал он, останавливаясь.
Ромильда озабоченно и нерешительно взглянула на него.
– Если говорить о законе, – заметил я, – то мне, извини, кажется, что больше всего пострадаю я, поскольку мне придется отныне быть свидетелем того, как моя прекрасная половина ведет с тобой супружескую жизнь.
– Но ведь раз она, – возразил Помино, – больше не является твоей женой…
– Ну, в общем, – громко вздохнул я, – я намеревался отомстить и не мщу; я оставляю тебе жену, оставляю тебя в покое, а ты еще чем-то недоволен? Ладно, Ромильда, вставай, и уйдем отсюда вместе! Предлагаю тебе блестящее свадебное путешествие… Уж мы с тобой повеселимся! Брось ты этого скучного плаксу! Как тебе нравится? Он хочет, чтобы я по-настоящему бросился в мельничную запруду Стиа.
– Вовсе я этого не хочу! – возопил выведенный из себя Помино. – Но ты по крайней мере уйди! Уходи отсюда, раз уж тебе понравилось притворяться умершим! Уходи сейчас же, и подальше, так, чтобы никто тебя не видел. Потому что, если ты… тут… живой… я не смогу…
Я встал, успокоительно похлопал его по плечу и объявил, что уже был в Онелье у брата. Там все теперь знают, что я жив, и завтра эта весть неизбежно дойдет до Мираньо. Затем я вскричал:
– Чтоб я опять притворился умершим?! Прозябал где-то вдали от Мираньо? Шутишь, мой дорогой! Успокойся: живи себе мирно супружеской жизнью и ни о чем не тревожься… Как бы то ни было, свадьбу твою отпраздновали. Все одобрят то, что я предлагаю, принимая во внимание наличие ребенка. Обещаю, клятвенно обещаю, что никогда не явлюсь докучать тебе, даже чтобы выпить несчастную чашку кофе, даже чтобы насладиться радостным и бодрящим зрелищем вашей любви, вашего согласия, вашего счастья, построенного на моей смерти… Ах вы неблагодарные! Пари держу, что никто, даже ты, преданнейший друг, никто из вас ни разу не сходил на кладбище повесить венок, положить хоть жалкий цветок на мою могилу… Ведь правда? Отвечай же!
– Все-то ты шутишь! – весь сжавшись, произнес Помино.
– Шучу? И не думаю! Там ведь лежит труп человека, а с этим не шутят. Бывал ты там?
– Нет… Я не… У меня мужества не хватило… – пробормотал Помино.
– А жену у меня отнять – на это мужества хватило, озорник ты этакий!
– А ты – у меня? – быстро возразил он. – Разве ты первый не отобрал ее у меня, когда был жив?
– Я? Вот еще! Она же тебя сама не захотела! Неужто тебе надо повторять, что она считала тебя дураком? Пожалуйста, подтверди ему, Ромильда, – видишь, он обвиняет меня в предательстве. Ну ладно! Не будем больше об этом говорить, он все-таки твой муж. Но никакой вины за мной нет… Полно, полно… Завтра я сам навещу этого бедного покойника, который лежит там без единого цветочка, без единой пролитой слезы… А скажи, камень-то хоть положили на его могилу?
– Да, – живо ответил Помино. – За счет муниципалитета… Мой бедный папа…
– Произнес на моей могиле речь. Знаю. Если бы бедняга покойник слышал… А что написано на плите?
– Не знаю… Надпись сочинил Жаворонок.
– Представляю себе! – вздохнул я. – Ладно. Поставим крест и на этом. Расскажи-ка мне лучше, как это вы так быстро поженились… Да, не очень-то долго ты меня оплакивала, моя вдовушка! А может быть, и вовсе не плакала? А? Да скажи хоть слово. Неужто я так и не услышу твоего голоса? Смотри: сейчас поздняя ночь, чуть забрезжит день, я уйду, и все будет так, словно мы никогда не знали друг друга… Воспользуемся же оставшимся временем. Ну, говори же…
Ромильда пожала плечами, взглянула на Помино и нервно усмехнулась. Потом опять опустила глаза и стала разглядывать свои руки.
– Что я могу сказать? Конечно, плакала…
– Чего ты не заслужил! – проворчала вдова Пескаторе.
– Благодарю! Но недолго, ведь правда? – продолжал я. – Эти прекрасные глаза нередко ошибались, но, разумеется, недолго портили себя слезами.
– Нам было очень плохо, – молвила, словно оправдываясь, Ромильда. – И если бы не он…
– Молодец, Помино! – воскликнул я. – А этот прохвост Маланья, значит, ничего?
– Ничего, – сухо отрезала вдова Пескаторе.
– Все сделал он…
– То есть… нет… – поправил ее Помино, – бедный папа… Ты знаешь, он ведь был член муниципального совета. Ну вот, прежде всего он добился маленькой пенсии, принимая во внимание несчастный случай, а потом…
– Согласился на вашу свадьбу?
– Он был просто счастлив! И захотел, чтобы все жили тут, с ним… Увы! Два месяца тому назад…
Он стал рассказывать мне о смерти отца, о том, как тот полюбил Ромильду и свою маленькую внучку, как оплакивали его смерть во всей округе. Тогда я спросил, что слышно о тете Сколастике, которая так дружила с кавалером Помино. Вдова Пескаторе, еще хорошо помнившая, как грозная старуха запустила ей в лицо комком теста, заерзала на стуле. Помино ответил мне, что она жива, но он уже года два не встречался с ней; затем он, в свою очередь, стал расспрашивать, что я делал, где жил и т. п. Я рассказал все, что можно было рассказать, не называя ни мест, ни имен, и дал им понять, что не очень-то развлекался эти два года. И вот так, беседуя, мы поджидали наступления дня, того дня, когда все должны были узнать о моем воскресении из мертвых.
Бдение и сильные переживания утомили нас. Кроме того, мы озябли. Чтобы мы хоть немного согрелись, Ромильда сама приготовила кофе. Наливая мне чашку, она взглянула на меня с легкой, грустной и какой-то далекой улыбкой:
– Ты, как всегда, без сахара?
Что прочитала она в тот миг в моем взгляде? Ее глаза тотчас же потупились.
В этих бледных предрассветных сумерках я внезапно ощутил, как к горлу моему подкатывает клубок, и с ненавистью посмотрел на Помино. Но под носом моим дымился кофе, опьяняя меня своим ароматом, и я стал медленно потягивать его. Затем я попросил у Помино разрешения оставить у них чемодан – я пришлю за ним, когда найду себе жилье.
– Ну разумеется, разумеется! – предупредительно ответил тот. – Ты не беспокойся: я сам тебе его доставлю.
– Ну, – сказал я, – он ведь пустой. Кстати, Ромильда, не сохранилось ли у тебя случайно что-нибудь из моих вещей – одежда, белье?
– Нет, ничего… – с сожалением ответила она, разводя руками. – Сам понимаешь, после этого несчастья…
– Кто мог представить себе? – воскликнул Помино.
Но я могу поклясться, что у него, скупого Помино, шея была повязана моим старым шелковым платком.
– Ну, хватит. Прощайте и будьте счастливы, – сказал я, пожимая им руки и пристально глядя на Ромильду, так и не поднявшую на меня глаз. Когда она отвечала на мое пожатие, рука у нее дрожала. – Прощайте! Прощайте!
Очутившись на улице, я снова почувствовал себя неприкаянным, хотя и был на родине: один, без дома, без цели.
