Оле повернул домой.
На дачу! Как её тянет на старые места! Она не могла больше выдержать, ей захотелось ещё раз взглянуть на их старую дачу, хотя листья уже облетели и сад опустел. Она возьмёт ключ у сторожа и запрётся в комнатах. Дача! Летом там была бы и Агата, если бы всё не сложилось так печально. Ну, да это другое и сюда совсем не относится... Важно то, что фру Ганки нет в городе, и она не сможет пойти вечером в оперу.
Оле устал и был разочарован, он грустно решил рассказать Тидеману о своём плане, во всяком случае, он желал им добра, ему жаль их обоих. И он отправился к Тидеману.
— Приходится нам одним идти в оперу, — сказал он. — А я было взял ещё третий билет, для твоей жены.
Тидеман изменился в лице.
— Вот как? — проговорил он.
— Я хотел, чтобы она сидела между нами... Может быть, мне следовало бы сказать тебе об этом раньше. Но теперь всё равно, фру Ганка уехала до завтра.
— Уехала до завтра? — повторил Тидеман прежним тоном.
— Послушай, ты ведь не разозлился на меня за это? Если бы ты знал... Твоя жена много раз была у меня за последние месяцы и расспрашивала о тебе и о детях...
— Это хорошо.
— Что?
— Я говорю: это хорошо. Зачем ты мне это рассказываешь?
Тогда злость вспыхнула в Оле, он подошёл вплотную к Тидеману и, смотря на него в упор, весь красный, сказал гневно, звенящим голосом:
— Вот что я скажу тебе: ты не понимаешь собственного блага, чтоб чёрт тебя побрал! Ты дурак и уложишь её в могилу, этим кончится. И сам стараешься отправиться туда же. Ты думаешь, я ничего не вижу? «Это хорошо, это хорошо»! Хорошо, что она пробирается ко мне в темноте, по вечерам, и, еле дыша, спрашивает о тебе и о детях? уже не воображаешь ли ты, что я ради собственного удовольствия расспрашивал тебя эти месяцы о твоём самочувствии? Ради кого бы я стал это делать, если не ради неё? Сам ты мне ни на черта не нужен, понимаешь? Да. Ты ничего не видишь, не понимаешь, что из-за тебя она может умереть от горя. Я видел, как она стояла на улице перед твоей конторой и прощалась с тобой и с детьми. Видел, как она плакала и посылала воздушные поцелуи Иоганне и Иде, потом поднялась по лестнице и несколько раз погладила дверную ручку, за которую ты взялся, когда уходил. Она держала эту ручку, словно это была человеческая рука. Я видел это несколько раз из-за угла. Но ты, наверное, и на это скажешь только, что это хорошо. Потому что у тебя чёрствая душа, пожалуйста, знай это... Впрочем, я не хочу сказать, что ты совсем уже одеревенел, — прибавил Оле, увидев страдальческое лицо Тидемана. — Но не думай, что я стану просить у тебя прощения. Этого я не сделаю. Ты жестокий человек. Ганка раскаивается и хочет вернуться.
Наступило молчание.
— Дай Бог, чтобы она хотела вернуться... Я хочу сказать... Ты говоришь, она хочет вернуться? Вернуться? Как? Ты знаешь, что произошло? Ну, а я знаю. Я думал, что если детям будет хорошо, то остальное как-нибудь наладится. Но я не забывал Ганку даже ни на один день, нет, я не мог забыть её. Я сам думал пойти к ней и на коленях попросить её вернуться, я умолял бы её на коленях. Но как она вернётся, как она вернётся? Она сама сказала мне это... Нет ничего дурного, не думай, чтобы произошло что-нибудь дурное. Ты ведь не можешь думать так про Ганку?.. Впрочем, в сущности ведь и неизвестно, что она действительно хочет вернуться, я не понимаю, откуда ты это взял?
— Мне не следовало вмешиваться в это, теперь я понял, — сказал Оле. — Но подумай всё-таки об этом, Андреас, запомни это. И прости меня за то, что я сказал, я беру обратно все свои слова, это моя прямая обязанность, потому что я вовсе не думаю того, что сказал. Я стал очень раздражителен за последнее время, не знаю, отчего это. Но всё-таки, говорю тебе ещё раз: запомни это. А пока прощай. Ах, да, мы ведь собирались в оперу? Ты будешь готов через час?
— Одно слово, — сказал Тидеман, — она спрашивала, значит, о детях? Вот видишь, видишь!
Несколько дней спустя Оле Генриксен стоял у себя в конторе склада. Было около трёх часов, стояла тихая, ясная погода, в гавани была обычная суета.
Оле подошёл к окну и стал смотреть в него. Огромный угольщик тихо скользил по воде, всюду виднелись суда, паруса, мачты, на пристанях горами высились товары. Вдруг он вздрогнул: яхта «Агата», маленькая увеселительная яхта, исчезла. Он широко раскрыл глаза; что это значит? Среди сотен мачт не видно было её знакомой золочёной верхушки. Что за притча!
Он взялся за шляпу и хотел было сейчас же пойти и разузнать в чём дело, но остановился у двери. Он вернулся на своё место, сел, опёршись головой на руки, и задумался. В сущности, яхта была не его, она принадлежала теперь ей, фрёкен Люнум, она получила её законным образом, и бумаги хранились у неё. Она не отослала этих бумаг вместе с кольцом, забыла, должно быть, Бог её знает. Но, как бы там ни было, яхта принадлежала ей, и судьба её его не касалась, где бы она ни находилась. А вдруг её украли? Ну, что же, это тоже не его дело.
Оле взялся за перо, но, продержав его несколько минут, опять отложил. Господи, вот она сидела тут, на диване, и шила маленькие красные подушечки для каюты! Она сидела, нагнувшись, и шила так прилежно, что почти не поднимала головы от работы. И подушечки выходили такие крошечные и хорошенькие, просто чудо! Вот здесь она сидела, ему казалось, что он видит её...
Оле писал ещё с минуту. Потом быстро отворил дверь и крикнул в магазин, что яхта пропала, «Агата» пропала. Что за чудеса!
Но один из служащих рассказал, что яхту увели сегодня два человека из комиссионной конторы, и сейчас она стоит у пристани возле крепости.
— Из какой комиссионной конторы?
Этого служащий не спросил.
Оле взяло любопытство. Яхта принадлежала не ему, конечно, но фрёкен Люнум не имела ничего общего с комиссионными конторами, это, наверное, какое-нибудь недоразумение. Оле сейчас же отправился к крепости и два часа потратил на розыски. Узнав наконец, кто был комиссионер, он отправился к нему в контору.
Он увидел человека приблизительно своих лет, который сидел за столом и писал.
Оле задал ему несколько осторожных вопросов.
— Да, совершенно верно, яхта продаётся; комиссионер уже выдал под неё тысячу крон. Вот бумаги, их доставил Иргенс, поэт Иргенс. Может быть, со стороны господина Генриксена имеются какие-нибудь препятствия?
— О, нет, ничуть. Ни малейших препятствий.
Комиссионер становился всё любезнее и любезнее, он отлично знал всё, что касалось яхты, но не выдал себя ни звуком. Как полагает господин Генриксен, что может стоить такая яхта? Иргенс явился к нему и поручил ему продать яхту, он находился временно в затруднении, ему нужны были деньги, часть он хотел получить сейчас же наличными, как же было не оказать такого одолжения таланту? И без того, к сожалению, талантам не особенно хорошо у нас живётся. Но, во всяком случае, он ещё раз спрашивает господина Генриксена, может быть, он имеет что-нибудь против этой сделки, тогда он сделает всё возможное, чтобы исполнить его желание.
Оле Генриксен опять сказал, что решительно ничего не может иметь против. Он спросил просто так, из любопытства. Яхта всё время стояла перед его складом, а потом вдруг исчезла, его заинтересовало, что с ней сталось. Только поэтому он и зашёл и очень извиняется за беспокойство.
Оле ушёл.
Теперь он понимал, почему Иргенс вдруг так расфрантился и даже снял две комнаты в дачном квартале. Весь город дивился этому, никто не знал, что у него явилась такая неожиданная помощь. «Но как она могла сделать это?» — подумал он. Неужели она не испытала даже ни малейшего стыда перед этой новой низостью? Впрочем, что же тут низкого? Что принадлежало ей, принадлежало и ему, они дружно делились, и так и следовало. Бог с ней, пусть поступает так, как подсказывает ей сердце. Теперь она здесь, в городе, хочет поступить в художественно-промышленное училище, естественно было обратить в деньги маленькую яхту. Кто сможет упрекнуть её за то, что она хочет поставить на ноги своего жениха? Наоборот, это делает ей честь... Но, может быть, в конце концов, она даже и не знает, что яхта продаётся, может быть, она забыла и о яхте и о бумагах, и ей всё равно, где они и что с ними? Почём знать. Но, во всяком случае, она не стала бы продавать яхту только для того, чтобы самой иметь деньги, нет, нет, никогда, он знает её. А только это и важно.
Он так отчётливо видел Агату перед собой: светлые волосы, нос, ямочку на щеке. В будущем декабре, семнадцатого числа, ей минет девятнадцать лет. Да, девятнадцать лет. Пусть яхта продаётся, это не имеет больше никакого значения. Пожалуй, он с радостью спас бы красные подушки, но теперь уже поздно, они назначены в продажу.
Он вернулся в контору, но мог сделать только самую необходимую работу, он останавливался каждую минуту и смотрел куда-то в пространство, мысли его были далеко. Что если бы он сам купил яхту? Не будет ли ей это неприятно? Бог знает, может быть, она примет это за проявление злобы с его стороны, пожалуй, лучше держаться в стороне от этого дела? Да, конечно, так будет лучше, нечего ему разыгрывать из себя дурака, между фрёкен Люнум и им всё кончено на всю жизнь, и пусть не говорят, что он собирает какие-то реликвии в память о ней!
