Когда Майкл поцеловал её и удалился, Флёр поднялась в детские. У Кэтрин сон на редкость здоровый. На неё приятно смотреть – хорошенькая девочка. Волосы будут, наверно, как у матери, а цвет глаз так колеблется между серым и карим, что обещает стать зелёным. Она подложила ручонку под голову и дышит легко, как цветок. Флёр кивнула няне и открыла дверь второй детской. Будить Кита опасно. Он потребует бисквитов и, вероятно, молока, захочет поговорить и попросит ему почитать. Дверь скрипит, но он не проснулся. Его светлая решительная головка откинута на подушку, изпод которой выглядывает дуло пистолета. На улице жарко, он сбросил одеяло, и ночник освещает его раскрывшуюся до колен фигурку в голубой пижаме. Кожа у него смуглая и здоровая, подбородок форсайтовский. Флёр подошла вплотную к кроватке. Кит очарователен, когда он засыпает с таким решительным видом, словно приказал уняться своему возбуждённому воображению. Флёр осторожно, кончиками пальцев, приподняла простыню, подтянула её и прикрыла сына; затем постояла, упираясь руками в бёдра и приподняв одну бровь. У Кита сейчас – самая лучшая пора, и она продлится ещё года два, пока он не пойдёт в школу. Вопросы пола его ещё не волнуют. Все к нему добры; вся жизнь для него – как приключение из книжек. Книжки! Старые книжки Майкла, её собственные и те немногие, написанные со времени её детства, какие можно давать ребёнку. Замечательный возраст у Кита! Флёр быстро окинула взглядом еле освещённую комнату. Его ружьё и меч лежат рядом на стуле в полной боевой готовности. Проповедуем разоружение и вооружаем детей до зубов! Остальные игрушки, большей частью заводные, – в классной комнате. Нет, на подоконнике стоит лодка, которую он пускал с Динни; паруса все ещё подняты; в углу на подушке лежит серебристая собака, давно заметившая Флёр, но слишком ленивая, чтобы встать. Шерсть у неё на хвосте приподнялась; хвост виляет, приветствуя гостью. И, боясь, что пёс нарушит этот упоительный покой, Флёр послала им обоим воздушный поцелуй и прокралась обратно к двери. Снова кивнула няне, посмотрела на ресницы Кэтрин и вышла. Потом на цыпочках спустилась по лестнице до следующего этажа, где находилась комната, расположенная над её спальней и отведённая Динни. Не будет ли бестактностью, если она заглянет к девушке и спросит, не нужно ли ей чего-нибудь? Флёр подошла к двери. Только половина десятого! Динни ещё не могла заснуть. Вероятно, совсем не заснёт. Страшно даже подумать, как она лежит одна, безмолвная и несчастная! Может быть, разговор принесёт ей облегчение, отвлечёт её? Флёр подняла руку, собираясь постучать, и внезапно услышала приглушённый, но исключавший всякие сомнения звук – судорожное всхлипывание человека, который плачет в подушку. Флёр словно окаменела. В последний раз она слышала этот звук четыре года назад, когда он вырывался у неё самой. Воспоминание было таким острым, что ей чуть не стало дурно от этого страшного и священного звука. Она ни за что на свете не войдёт к Динни! Флёр заткнула уши, отпрянула от двери, бросилась вниз и включила радио, чтобы защититься от этого обжигающего звука. Передавали второй акт "Чио-Чио-сано. Флёр выключила приёмник и снова села за бюро. Быстро набросала нечто вроде формулы: "Буду счастлива, если и т, д… Вы увидите настоящих очаровательных индийских леди и т, д… Флёр Монт". Ещё одно письмо, ещё и ещё, а в ушах стоит рыдающий звук! Как душно сегодня! Флёр отдёрнула занавески и распахнула окно: пусть воздух входит свободно. Опасная штука жизнь, – вечно таит в себе угрозу и непрерывно причиняет мелкие огорчения. Если кидаешься вперёд и хватаешь её руками за горло, она отступит, но затем всё равно подло ударит исподтишка. Половина одиннадцатого! О чём они так долго тараторят у себя в парламенте? Опять какойнибудь грошовый налог? Флёр закрыла окно, задёрнула занавески, заклеила письма и, собираясь уходить, в последний раз оглядела комнату. И вдруг пришло воспоминание – лицо Уилфрида за окном в тот вечер, когда он бежал от неё на Восток. Что, если сейчас он снова там, если второй раз за свою нелепую жизнь он, как бестелесный призрак, стоит за этим окном и хочет войти но уже не к ней, а к Динни? Флёр погасила свет, ощупью нашла дорогу, осторожно раздвинула занавески и выглянула. Ничего – одни последние медлительные лучи гаснущего дня. Флёр раздражённо опустила занавески и поднялась наверх в спальню. Встала перед трюмо, на мгновение прислушалась, потом старалась уже не слушать. Такова жизнь! Человек пытается заткнуть уши и закрыть глаза на всё, что причиняет боль, – если, конечно, удаётся. Можно ли его за это винить? Все равно сквозь вату и опущенные веки проникает многое такое, на что не закроешь глаза, перед чем не заткнёшь уши. Не успела Флёр лечь, как явился Майкл. Она рассказала ему о всхлипываньях; он в свою очередь постоял, прислушиваясь, но сквозь толстый потолок звуки не проходили. Майкл исчез у себя в туалетной, вскоре вернулся оттуда в голубом халате с шитьём на воротнике и манжетах, который ему подарила жена, и начал расхаживать по комнате.
– Ложись, – окликнула Флёр. – Этим ей не поможешь.
В постели они почти не разговаривали. Майкл заснул первым, Флёр лежала с открытыми глазами. Большой Бэн пробил двенадцать. Город ещё шумел, но в доме было тихо. Время от времени лёгкий треск, словно распрямляются доски, которые целый день попирались ногами; лёгкое посапыванье Майкла; лепет её собственных мыслей, – больше ничего. В комнате наверху – молчание. Флёр стала обдумывать, куда поехать на летние каникулы. Майкл предлагает в Шотландию или Корнуэл; она же предпочитает хоть на месяц, но на Ривьеру. Хорошо возвращаться смуглой, – она ещё ни разу как следует не загорала. Детей они не возьмут, – на мадемуазель и няню можно положиться. Что это? Где-то закрылась дверь. Скрипнули ступеньки. Нет, она не ошиблась. Флёр толкнула Майкла.
– Что?
– Слушай.
Снова слабый скрип.
– Сначала заскрипело наверху, – шепнула Флёр. – Пойди. Нужно посмотреть.
Майкл вскочил, надел халат и домашние туфли, приоткрыл дверь и выглянул. На площадке никого, но внизу в холле кто-то ходит. Он осторожно спустился с лестницы.
У входной двери смутно виднелась фигура. Майкл тихо спросил:
– Динни, ты?
– Я.
Майкл двинулся вперёд. Фигурка отошла от двери, и Майкл натолкнулся на девушку, когда та уже опустилась на вешалку – саркофаг". Он различил поднятую руку, которой она придерживала шарф, окутывавший ей лицо и голову.
– Тебе чего-нибудь дать?
– Нет. Я вышла подышать воздухом.
Майкл подавил желание зажечь свет. Он шагнул вперёд и в темноте погладил девушку по руке.
– Я не думала, что вы услышите. Прости, – извинилась она.
Решиться и заговорить о её горе? Возненавидит она его за это или будет благодарна?
– Делай как хочешь, родная, лишь бы тебе стало легче, – сказал он.
– Эта была глупость. Я пойду наверх.
Майкл обвил её рукой и почувствовал, что она совершенно одета. Потом напряжение, в котором находилась Динни, ослабело, и она прижалась к Майклу, все ещё придерживая рукой шарф, скрывавший её лицо и голову. Он стал осторожно покачиваться, словно стараясь убаюкать её. Динни поникла, голова её опустилась ему на плечо. Майкл перестал покачиваться, почти перестал дышать. Он простоит так, сколько будет нужно. Пусть она отдохнёт!
Когда Уилфрид оставил кабинет Эдриена в музее, он не знал, ни куда, ни зачем идёт, и двигался, как человек, погруженный в один из тех снов, которые, повторяясь снова и снова, кончаются только с пробуждением. Он вышел по Кингз-уэй к набережной, очутился у Вестминстерского моста, поднялся на него и остановился, облокотясь на парапет. Прыжок – и он свободен! Был отлив – воды Англии уходили в море, радуясь тому, что не вернутся. Уйти! Уйти от всего, что напоминает ему о нём самом. Избавиться от вечного копания в себе, от вечного самоистязания! Покончить с проклятой слезливой нерешительностью, с хнычущим беспокойством о том, как бы не сделать ей слишком больно! Она поплачет и переживёт. Чувствительность уже подвела его однажды. Хватит! Видит бог, хватит!
Уилфрид долго стоял на мосту, перегнувшись через парапет, глядя на светлые воды и проходящие мимо суда. То и дело какой-нибудь кокни останавливался рядом с ним в полной уверенности, что он видит что-то страшно интересное! Он и видел! Он видел свою судьбу, видел, как, навсегда уходя в неизвестность, он снимается с якоря и, подобно Летучему голландцу, мчится по дальним океанам к дальним концам земли. Больше не нужно ни бравады, ни унижений, ни мольбы, ни притворства. Он поплывёт под своим собственным флагом, не приспуская его.
– Говорят, посмотришь вот так в воду, а потом возьмёшь да прыгнешь, донёсся чей-то голос.
Уилфрид вздрогнул и отошёл. Боже, до чего чувствительным и неуравновешенным может стать человек! Он спустился с моста, обогнул Уайтхолл, добрался до Сент-Джеймс-парка, прошёл берегом пруда до гераней и боль ших каменных статуй, затем свернул в Грин-парк и растянулся на тёплой траве. Он провёл там, наверное, около часа, лёжа на спине, прикрыв глаза и с благодарным чувством впитывая в себя лучи солнца. Когда он встал, у него закружилась голова; он постоял несколько минут, пришёл в равновесие и направился к Хайд-парк Корнер. Сделал несколько шагов, остановился и круто повернул направо. Навстречу, по обочине дорожки, шла молодая женщина с мальчуганом. Динни! Он увидел, как она охнула и схватилась рукой за сердце. А он повернулся и ушёл. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Такое же ощущение испытывает, вероятно, человек, всадив в ближнего нож. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Конец колебаниям! Теперь остаётся только одно – как можно скорее уехать! Уилфрид повернул к дому и помчался как одержимый, растянув губы в улыбке и напоминая лицом человека, сидящего в зубоврачебном кресле. Он сбил с ног единственную женщину, на которой ему стоило жениться, единственную, к которой он испытывал то, что достойно называться любовью. Что ж! Лучше вот так разом сбить её с ног, чем медленно убивать совместной жизнью! Он – Исав, Измаил, он не создан для дочери Израиля. Мальчик рассыльный остановился я посмотрел ему вслед, – Уилфрид двигался си скоростью, показавшейся пареньку несколько необычной. Он пересёк Пикадилли, не обращая внимания на машины, и нырнул в узкую горловину Бонд-стрит. Внезапно ему в голову пришла мысль, что он уже никогда не увидит шляп в витринах Скотта. Магазин только что закрылся, но за окнами рядами стояли шляпы – сверхмодные мужские, тропические, дамские, модернизованные образцы трильби и хомбургов, или как там их ещё называют. Уилфрид постоял, двинулся дальше, обогнул источающее ароматы заведение Эткинсона и вошёл в свой подъезд. Здесь ему пришлось посидеть на лестнице, прежде чем он нашёл в себе силы подняться: прилив энергии – результат нервной встряски в момент встречи с Динни – уже сменился полным изнеможением. Не успел он преодолеть первые ступеньки, как на площадке появился Стэк с собакой. Фош рванулся к Уилфриду и встал на задние лапы, пытаясь дотянуться до его лица. Он потрепал собаку за уши. Бедняга, опять остаётся без хозяина!
