Прикованная к месту неведомой силой, после этих слов Марианина ощутила, как память ее, все ее чувства внезапно улетучились словно тени, а сама она впала в состояние, не поддающееся описанию. Она не спала, но любой сторонний наблюдатель сказал бы, что она спит, ибо девушка была так же безмятежна и недвижна, как мы бываем во сне. Ее прекрасные глаза были устремлены в небо, и, когда исполинский старец с серебристыми волосами довел до конца свою пламенную речь, ей показалось, что с небосвода полилась музыка божественных арф. Она видела (хотя воля ее была полностью парализована и она не могла сделать ни единого движения), видела, как старик исчезал — медленно, подобно тающему в безветренный день дыму. Некоторое время глаза Марианины следили за его истончающейся тенью, скользящей в сторону Обсерватории, но скоро бледный призрак окончательно растворился в воздухе.
Марианина слышит бой часов; она хочет бежать, но какая-то непонятная сила удерживает ее на месте. Она смутно помнит, что старик сказал ей: «Подожди меня…» Марианина тщится понять, что ей делать, но неведомая сила сама направляет ее мысль: она продолжает восхищаться старцем, и восторг ее готов длиться вечно! Внезапно в кромешной тьме она замечает громадную светящуюся массу, движущуюся ей навстречу; движения призрака столь медлительны, что от томительного ожидания ей становится больно. Наконец она различает фигуру старца, но тут чей-то голос кричит ей: «Твой отец умирает… беги!..» И со словами «До завтра!» исполин исчезает.
Непривычный звук донесся до ушей дочери Верино. Пробудившись, Марианина, все еще под впечатлением призрака, который, казалось, мог явиться к ней только во сне[21], невольно трет свои утомленные, но как всегда прекрасные черные глаза и в неверном свете луны замечает, как сквозь грубую холстину брошенного старцем мешка блестит золото.
— Отец мой умирает, — произносит она. — Чтобы спасти его, мне надо продать себя…
В памяти ее всплывают странные слова старца, и невольная дрожь пробегает по всему ее телу. Ей страшно! Она берет мешок и, убедившись, сколь он тяжел, с трудом водружает его на камень.
Марианина смотрит на сокровище, и тысячи противоречивых мыслей роятся у нее в голове. Однако стремление скрасить последние дни отца всеми доступными за деньги радостями жизни побеждает все прочие доводы.
— Ведь не враг же старец рода человеческого, — убеждает она себя, — он не какой-нибудь убийца… Лишь бы требования его не заставили меня поступиться моей девичьей честью, лишь бы расплачиваться за это золото пришлось только мне!.. И разве не должно нам поддерживать отцов наших…
С этой мыслью она взвалила тяжелый мешок на свои хрупкие плечи. Внезапно раздаются шаги: Марианина дрожит от страха. Поставив мешок с золотом за камень, она прячется рядом. Кто-то направляется к укрытию Марианины — это женщина; она садится на камень и плачет.
— Друзей больше нет, — всхлипывает она, — и я не осмелюсь вернуться!
Марианина узнает голос Жюли; девушка выходит из своего укрытия, перепуганная Жюли истошно вопит, но, увидев, как ее бледная и изможденная госпожа неверным жестом указывает ей на мешок, облегченно вздыхает и безуспешно пытается поднять его.
Самые ужасные мысли закрадывались в душу Жюли… Сухими от отчаяния глазами она смотрит на свою хозяйку, не зная, бежать ли ей в ужасе прочь или, напротив, остаться и помочь ей отнести сокровище, предназначенное избавить их от неминуемой нищеты, голода и всех сопряженных с ними ужасов. И тут Марианина своим нежным голосом восклицает:
— Жюли, у моего отца будет хлеб!
Возглас этот вывел служанку из состояния оцепенения: внимательно вглядевшись в бледное лицо госпожи, это живое воплощение невинности и страданий, она отбрасывает закравшиеся в ее сердце подозрения и мгновенно краснеет, словно застигнутый врасплох преступник.
Теперь они обе молча созерцают набитый золотом мешок, затем с невероятными усилиями поднимают его и с трудом несут, медленно двигаясь в сторону жилища Верино.
С пугающим равнодушием старик отказался ответить на прощальный взор дочери; подождав, пока дверь за ней захлопнется и вместе с ней исчезнет ее мученический, безысходный взор, Верино тяжко вздохнул. Он уже давно чувствовал зверский голод, но не осмеливался говорить об этом дочери: смерть казалась ему избавительницей, зрение его ослабло, он с трудом передвигал ноги.
— Она не вернется… — шептал он, слушая, как бьют часы.
В одиннадцать часов старик поднялся и, спотыкаясь, отправился по квартире в поисках какой-нибудь еды, чтобы хоть чуть-чуть утолить мучивший его голод.
— Они ничего не оставили, — возмутился он, — просто бросили меня одного!.. Но теперь уж поздно… а если я умру, кто закроет мне глаза?..
Увидев кусок черствого хлеба, он схватил его и принялся жевать. Но тут силы окончательно покинули его, он упал на пол и уже не смог подняться…
— Дочь моя… — время от времени шептал он, — моя дочь!.. Ты ушла… может быть, тебя уже нет среди живых! Боже, как ты исхудала, как измучилась от несчастной любви, столько горя, сколько выпало на твою долю, с лихвой хватило бы на многих. Марианина!.. Дорогая моя Марианина!..
Когда изнуренный и отчаявшийся старик уже был не в состоянии произнести ни слова, вошли Жюли и Марианина.
При виде распростершегося на полу тела отца, его седых волос, рассыпавшихся, словно снег, на черных плитах пола, девушка в ужасе вскрикнула. Открывшаяся ее глазам картина была исполнена мрачного уныния: лампа почти погасла и слабый свет, источаемый дотлевающим фитилем, служил напоминанием о тех крохах жизненных сил, что пока еще тлели в истощенном теле старого отца Марианины.
Забыв про свою ношу, Марианина молитвенно воздела руки к небу, и мешок, никем более не поддерживаемый, тяжело падает на пол; золотые монеты со звоном катятся в разные стороны.
При этом звуке старик очнулся; первые слова его обращены к дочери:
— Дочь моя… я голоден!.. Я умираю!..
Жюли схватила пригоршню монет и с быстротой молнии выбежала за дверь, в то время как Марианина, со слезами на глазах, поднимает отца, осторожно ведет его к креслу и усаживает в него. Но первый же вопрос старика, обращенный к дочери, звучит грозно:
— Откуда это золото, Марианина?..
Вопрос, заданный Верино после того, как он узрел растекшиеся по полу золотые ручьи, лучше всего свидетельствовал о благородстве его натуры: несмотря на страдания и голод, гордый старец, уже стоящий одной ногой в могиле, превыше всего ставил честь.
Отважная Марианина выдержала этот взгляд, ответив на него самой нежной улыбкой, которую богиня невинности когда-либо дарила своим почитателям.
При этом ответе старик привлек дочь к себе и холодеющими губами запечатлел на ее челе отеческий поцелуй.
Жюли вернулась с корзиной, полной всяческой снеди, и начался пир. Служанка и старик отец с жадностью поглощали яства, но Марианина, погрузившись в воспоминания о загадочном незнакомце, которому она была обязана этим золотом, была печальна и ела мало. На лице ее то и дело появлялось выражение ужаса: перед глазами ее стояла фигура исполинского старца.
«Они едят мою жизнь, — стучали слова в голове Марианины, — я больше не принадлежу себе».
Все еще сомневаясь в реальности пережитого ею странного приключения, она пыталась досконально воскресить в памяти события вчерашнего вечера.
— Дочь моя, тебе не весело! Похоже, сейчас ты еще печальней, чем была вчера! Но ты сама видишь — дела наши пошли в гору! Полагаю, это наш банкир решил возместить…
При этих словах Марианина встрепенулась и замерла: ей в голову пришла некая идея относительно способа расплаты с исполинским старцем. Чтобы хоть как-то возместить полученную ею сумму, она решила отдать ему долговые обязательства банкира Верино; если банкир окончательно решит ликвидировать дело, старец сможет получить…
Марианина изо всех сил старалась радоваться вместе с отцом, но одна мысль отравляла ее радость: «Если бы я могла увидеть его!..» — повторяла она про себя, мечтая о Туллиусе.
Когда трапеза окончилась, они сосчитали принесенные Марианиной деньги: сумма равнялась тридцати пяти тысячам фраков.
На следующее утро Жюли побежала выкупать картины.
Вечером Марианина отправилась в Люксембургский сад. По большой аллее медленно прогуливался исполинский старец; прохожие останавливались поглазеть на великана. На этот раз старец был без привычного плаща; костюм его отличался необычайной простотой; его словно отлитый из бронзы лоб и серебристые волосы были скрыты модной в этом сезоне шляпой; очки препятствовали пламени, струившемуся из его глубоко посаженных глаз, вырваться на свободу; сухой костистой рукой он прикрывал рот. Сейчас от прочих людей его отличали только гигантский рост и неуклюжее телосложение. Впрочем, любители поглазеть вполне удовлетворялись малым.
